Роджер Желязны

Мастер снов

Как ни приятно это было с кровью и всем прочим, Рендер сознавал, что дело идет к концу.

Значит, каждая микросекунда должна быть исправлена на минуту, - решил он - и, может быть, следовало бы повысить температуру... Где-то на периферии всего тьма остановила свое наступление.

Нечто вроде крещендо подсознательного грома остановилось на яростной ноте. Эта нота была квинтэссенцией стыда, боли и страха.

Форум застыл.

Цезарь трусливо съежился вне яростного круга. Он прикрыл руками глаза, но это не мешало ему видеть.

Сенаторы не имели лиц. Одежды их были запятнаны кровью. Их голоса походили на птичьи крики. С нечеловеческой яростью они втыкали кинжалы в поверженное тело.

Все, кроме Рендера.

Лужа крови, в которой он стоял, продолжала расширяться. Его рука, казалось, поднималась и опускалась с регулярностью механизма, его горло могло производить птичьи крики, но он был одновременно и частью сцены, и в стороне.

Ибо он был Рендером. Творцом.

Скорчась, мучаясь и завидуя, Цезарь выплакивал свой протест:

- Ты убил его! Убил Марка Антония, безупречного, непривычного парня!

Рендер повернулся к нему; кинжал в его руке был огромным и полностью покрытым кровью.

- Ага, - сказал он.

Лезвие двигалось из стороны в сторону. Цезарь, околдованный отточенной сталью, покачивался в том же ритме.

- Зачем? - закричал он. - Зачем?

- Потому что он был куда более благородным римлянином, чем ты.

- Ты врешь! Не поэтому!

Рендер пожал плечами и повернулся к бойне.

- Это неправда! - вопил Цезарь. - Неправда!

Рендер снова повернулся и помахал кинжалом. Цезарь, как кукла, подражал качанию лезвия.

- Неправда? - улыбнулся Рендер. - А кто ты такой, чтобы спрашивать при таком предательском убийстве? Ты никто! Ты принижен достоинством этого случая! Убирайся!

Краснолицый мужчина одним прыжком вскочил. Волосы его торчали в беспорядке, как вата. Он повернулся и пошел прочь, оглядываясь через плечо.

Он отошел далеко от круга убийц, но сцена не уменьшалась в размерах. Она сохранялась в электрической прозрачности. Это давало Цезарю ощущение, что чем дальше он отходит, тем он более одинок и отстранен.

Рендер обогнул неотмеченный заранее угол и встал перед Цезарем слепым нищим.

Цезарь стиснул перед своей одежды.

- У тебя дурное предзнаменование для меня на сегодня?

- Берегись! - презрительно сказал Рендер.

- Да! Да! - закричал Цезарь. - Беречьсяя! Это хорошо! Чего беречься?

- Ид!

- Да! Каких?

- Октемберских.

Цезарь выпустил одежду.

- Что ты такое говоришь? Что такое октембер?

- Месяц.

- Врешь! Нет такого месяца!

- Это дата, которой благородный Цезарь должен бояться - несуществующее время, случай, который никогда не будет отменен.

Рендер исчез за другим неожиданным углом.

- Подожди! Вернись!

Рендер захохотал, и Форум засмеялся вместе с ним. Птичьи крики стали хором нечеловеческой насмешки.

- Вы смеетесь надо мной! - заплакал Цезарь.

Форум был духовкой, и пот сделал как бы стеклянную маску на узком лбу Цезаря, остром носу, на челюсти без подбородка.

- Я тоже хочу быть убитым! - всхлипнул он. - Это нечестно!

А Рендер разорвал Форум, сенаторов и оскалившегося мертвого Антония на куски и смел их в черный мешок незаметным движением пальца, и последним исчез Цезарь.

Чарльз Рендер сидел перед девятью десятками белых кнопок и двумя красными, но не глядел на них. Его правая рука двигалась бесшумным рывком по гладкой поверхности консоли, нажимая одни кнопки, перескакивая через другие, двигаясь дальше, вычерчивая путь, чтобы нажать следующую в Серии Отзыва.

Ощущения задохнулись, эмоции сошли на нет, член палаты представителей Эриксон познал забвение в колыбели.

Мягкий щелчок.

Рука Рендера скользнула к концу ряда кнопок. Акт сознательного намерения - воли, если угодно - требовал нажатия красной кнопки.

Рендер освободил руку и снял свою Корону Медузы - волосы ее направляли и миниатюризировали схему. Он выскользнул из-за стола-ложа и поднял крышку. Он подошел к окну и сделал его прозрачным и взял сигарету.

"Одна минута в колыбели", - решил он. Не больше. Это решающая минута... Будем надеяться, что снег пока не пойдет, но судя по тучам...

Гладкие желтые решетки и высокие башни, тусклые и серые, все тлело вечером под глинистого цвета небом; город окружали вулканические острова, горящие в предвечернем свете, грохочущие глубоко под землей; это были обильные, нескончаемые потоки уличного движения.

Рендер отвернулся от окна и подошел к громадному яйцу, гладкому и сверкающему, лежавшему возле его стола. Оно бросило отражение, которое смазало горбинку с носа Рендера, сделало его глаза серыми блюдцами, трансформировало волосы в прочерченный молнией горизонт; красноватый галстук стал широким языком вампира.

Рендер улыбнулся, потянулся через стол и нажал вторую красную кнопку.

Яйцо со вздохом утратило свою непрозрачность. В середине его появилась горизонтальная трещина. Через просвечивающую теперь скорлупу Рендер увидел, как Эриксон гримасничает и плотнее сжимает веки, борясь с возвращением сознания и всем тем, что оно содержит. Верхняя половина яйца поднялась вертикально к основанию, показав узловатого, розового Эриксона в нижней раковине. Когда глаза Эриксона открылись, он не смотрел на Рендера. Он встал на ноги и принялся одеваться. Рендер воспользовался этим временем, чтобы проверить колыбель. Он снова наклонился над столом и стал нажимать кнопки: температурный контроль, полный ряд - п_р_о_в_е_р_е_н_о ; экзотические звуки - он поднял наушники - п_р_о_в_е_р_е_н_о на колокольчики, жужжание, на ноты скрипки и свист, на крики и стоны, на шум дорожного движения и звук прибоя; цепь обратной связи, содержащую собственный голос пациента, который был уловлен ранее в анализе - п_р_о_в_е_р_е_н_о; общий звук, брызги влаги, запах - п_р_о_в_е_р_е_н_о; цветные молнии, стимулянты вкуса...

Рендер закрыл яйцо и выключил его. Втолкнул агрегат в стенной шкаф, ладонью захлопнул дверцу. Лента зарегистрировала нужную последовательность.

- Садитесь, - сказал он Эриксону.

Тот сел, суетливо дергая шеей.

- У вас полный отзыв, - сказал Рендер, - так что мне не требуется суммировать происшедшее. От меня ничто не скрылось. Я был там.

Эриксон кивнул.

- Смысл эпизода должен быть вам ясен.

Эриксон снова кивнул и, наконец, обрел голос.

- Но это действительно было? - спросил он. - Я имею в виду, что вы конструировали сон и все время контролировали его. Я ведь не просто видел это во сне - ну, как если бы нормально спал. Вы сумели сгрудить на столе все происшедшее для чего-то, на что вы хотели указать - верно это?

Рендер медленно покачал головой, стряхнул пепел в южное полушарие своей шарообразной пепельницы и встретился взглядом с Эриксоном.

- Это правда, что я изменил Формат и модифицировал формы. Но вы наполнили их эмоциональным содержанием, продвинули их к статусу символов, соответствующих вашей проблеме. Если бы сон не был действительной аналогией, он не вызвал бы такой реакции. Он был бы лишен тревожного рисунка, который зарегистрировала лента.

- Вы анализировались уже много месяцев, - продолжал Рендер, - и все, что я узнал, не могло убедить меня, что ваша боязнь быть убитым не имеет никаких фактических оснований.

Эриксон уставился на него.

- Тогда какого же дьявола эта боязнь у меня есть?

- Потому что, - ответил Рендер, - вам очень хотелось бы стать объектом убийства.

Эриксон улыбнулся. К нему начало возвращаться хладнокровие.

- Уверяю вас, доктор, я никогда не помышлял о самоубийстве и не имею никакого желания перестать жить. - Он закурил. Руки его дрожали.

- Когда вы пришли ко мне тем летом, вы уверяли, что боитесь покушения на свою жизнь. Но вы затруднялись сказать, почему кто-то хотел бы убить вас...

- Мое положение! Нельзя быть членом палаты представителей и не иметь врагов!

- Однако, - возразил Рендер, - вы, похоже, ухитрились не иметь их. Когда вы позволили мне поговорить с вашими детективами, я узнал, что они не откопали никакого указания, что ваши опасения имеют хоть какое-то реальное основание. Никакого.

- Они смотрели слишком близко - или не там, где надо. Видимо, они что-то пропустили.

- Боюсь, что нет.

- Почему?

- Повторяю: потому что ваши ощущения не имеют никакого реального базиса. Будьте честны со мной: имели ли вы информацию откуда бы ни было, что кто-то так ненавидит вас, что хочет убить?

- Я получаю множество угрожающих писем...

- Как все члены палаты представителей... и все письма, направленные вам в течение прошлого года, расследовались, и было установлено, что это работа чокнутых. Можете вы предложить мне хоть о_д_н_о доказательство, подтверждающее ваши заявления?

Эриксон рассматривал кончик своей сигары.

- Я пришел к вам по совету одного коллеги. Пришел к вам, чтобы вы порылись в моем мозгу и нашли что-то в этом роде, чтобы моим детективам было с чем работать. Может, я кого-то сильно оскорбил, или неудачно применил закон, имея дело с...

- ... и я ничего не нашел, - сказал Рендер, - ничего, кроме причины вашего недовольства. Сейчас, конечно, вы боитесь услышать ее и пытаетесь отвести меня от объяснения моего диагноза...

- Нет!

- Тогда слушайте. Потом можете комментировать, если хотите, но вы любопытствовали и тратили здесь время, не желая принять то, что я предлагал вам в десятке разных форм. Теперь я хочу сказать вам прямо, в чем дело, и делайте с этим, что хотите.

- Прекрасно...

- Во-первых, вы очень хотели бы иметь множество врагов обоего пола...

- Это смешно!

- ... потому что это единственная альтернатива возможности иметь друзей...

- У меня куча друзей!

- ...потому что никто не хочет быть полностью игнорируемым, быть тем, к кому никто не имеет по-настоящему сильных чувств. Любовь и ненависть - высшие формы человеческих отношений. Не имея одной и не в силах добиться ее, вы желаете другой формы. Вы так сильно желали ее, что убедили себя в ее существовании. Но на эти вещи есть психический ценник. Подлинная эмоциональная нужда, отвечая телу желания суррогата, не приносит реального удовлетворения, а дает тревогу и дискомфорт, потому что в этих делах психика должна быть открытой системой. Вы не ищете человеческих отношений вне себя самого. Вы закрыты. То, в чем вы нуждаетесь, вы творите из материала собственного "я". Вы человек, очень сильно нуждающийся в крепких связях с другими людьми.

- Дерьмо!

- Примите это или откажитесь, - сказал Рендер. - Я советую вам принять.

- Я платил вам полгода, чтобы вы обнаружили, кто хочет убить меня. А вы теперь говорите, что я все выдумал, чтобы удовлетворить желание иметь кого-то, ненавидящего меня.

- Ненавидящего или любящего. Правильно.

- Это абсурд! Я встречаю так много людей, что ношу в кармане записывающий аппарат и камеру на лацкане, чтобы я мог запомнить их всех...

- Я говорю не о том, чтобы встречаться со множеством людей. Скажите, этот последовательный сон много значил для вас?

Эриксон молчал в течение нескольких тиканий больших настенных часов.

- Да, - наконец сознался он. - Много. Но все равно, ваша интерпретация этого дела - абсурд. Но допустим, просто ради спора, что ваши слова справедливы; что я должен делать, чтобы избавиться от этих оков?

Рендер откинулся в кресле.

- Пустите энергию, которая произвела это, по новому пути. Встречайтесь с некоторыми людьми не как член палаты, а просто как Джо Эриксон. Делайте с другими то, что можете - что-нибудь не относящееся к политике, скажем, в чем-то соревнуйтесь - и вы создадите несколько настоящих друзей или врагов, желательно друзей. Я все время советовал вам делать это.

- Тогда скажите мне еще кое-что.

- Охотно.

- Допустим, вы правы; так почему я никогда не любил и не ненавидел никого, и меня никто? Я занимаю ответственный пост в правительстве; я все время встречаюсь с людьми; почему же я такой... нейтральный?

Хорошо знакомый теперь с карьерой Эриксона, Рендер отогнал свои истинные мысли на этот счет, потому что они не имели оперативной ценности. Он хотел бы процитировать Эриксону замечание Данте насчет тех душ, которые, не имея добродетелей, отрицают небо, а по недостатку существенных пороков отрицают также и ад; они поднимают паруса и идут, куда несет их ветер времени, без направления, без реального представления, к какому порту они прибьются. Такова была долгая и бесцветная карьера Эриксона, карьера мигрирующей преданности, политических перемен. Но вместо этого Рендер сказал:

- В наше время все больше и больше людей оказывается в таких обстоятельствах. Это происходит из-за растущей сложности общества и обезличивания индивидуума в социометрической единице. В результате даже влечение к другим особам становится более вынужденным. Сейчас таких много.

Эриксон кивнул, и Рендер внутренне улыбнулся.

"Иногда нужна грубая линия, а затем нотация", - подумал он.

- У меня впечатление, что вы, может, и правы, - сказал Эриксон. - Иногда я и в самом деле чувствую то, что вы только что описали - единица, нечто безличное...

Рендер глянул на часы.

- То, что вы будете делать, выйдя отсюда - конечно, решать вам. Я думаю, что вы еще потратите время и останетесь на анализ подольше. Теперь мы оба знаем причину ваших жалоб. Я не могу водить вас за ручку и подсказывать, как вам вести жизнь. Я могу указать, могу посочувствовать, но без глубокого зондирования. Договоритесь о встрече, когда почувствуете необходимость поговорить о вашей деятельности и соотнести ее с моим диагнозом.

- Я приду, - кивнул Эриксон. - Черт побери этот сон! Он захватил меня. Вы делаете их такими же живыми, как сама жизнь... даже еще более живыми... Наверное, я не скоро забуду его.

- Надеюсь на это.

- О'кей, доктор. - Эриксон встал и протянул руку. - Я, вероятно, вернусь через пару недель. Я сделаю честную попытку к общению. - Он ухмыльнулся при этих словах, от которых обычно хмурился. - В сущности, начну немедленно. Могу я угостить вас выпивкой внизу, за углом?

Рендер пожал влажную руку, утомленную действием, как у ведущего актера после очень удачной игры, и почти с сожалением сказал:

- Спасибо, но у меня назначена встреча.

Он помог Эриксону надеть пальто, подал ему шляпу и проводил до двери.

- Ну, спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

Когда дверь бесшумно закрылась, Рендер снова прошел к своей крепости красного дерева и бросил сигарету в южное полушарие. Он откинулся в кресле, заложил руки за голову и закрыл глаза.

- Конечно, он более реален, чем жизнь, - сказал он в пространство. - Я создал его.

Улыбаясь, он снова просмотрел шаг за шагом последовательный сон, желая, чтобы кто-нибудь из его учителей мог быть свидетелем. Сон был хорошо сконструирован, мощно выполнен и точно соответствовал данному случаю. Но ведь он Рендер, Творец, один из двухсот особых аналитиков, чья психика позволяла входить в невротические системы и выносить оттуда только эстетическое удовлетворение имитацией отклонения - Здравомыслящий Мастер.

Рендер расшевелил свои воспоминания. Его самого тоже анализировали и, как гранитно-волевого, ультрапрочного аутсайдера, заставляли переносить ядовитый газ фиксации, и он проходил невредимым через химеры искажений, заставляя темную Мать Медузу закрывать глаза перед кадуцеем его искусства.

Его собственный анализ не был таким трудным. Девять лет назад (как давно это было!) он добровольно подвергся инъекции новокаина в самую болезненную область своей души. Это было после автокатастрофы, когда погибли Рут и их дочь Миранда, и он хотел отстранения. Возможно, он не хотел вновь обрести переживания; возможно, его собственный мир теперь базировался на определенной жесткости чувств. Если так, то он достаточно разбирался в путях мозга, чтобы понять это, и, видимо, решил, что такой мир имеет свои преимущества.

Его сыну Питеру было теперь десять лет. Он учился в хорошей школе и писал отцу каждую неделю. Письма постепенно становились грамотными, показывали признаки раннего развития, которое Рендер мог только одобрить. Он должен взять мальчика на лето с собой в Европу.

Что касается Джил - Джил Де Вилл (какая же вычурная, смешная фамилия - он и любил ее за эту фамилию), то она все больше и больше интересовала его. Он иногда задумывался, не признак ли это преждевременной старости. Его привлекал ее немузыкальный голос, ее внезапный интерес к архитектуре, ее беспокойство по поводу неизлечимой родинки на правой стороне ее во всех других отношениях красивого носа. По-настоящему, следовало бы немедленно позвонить ей и отправиться на поиски нового ресторана, но почему-то не хотелось.

Он уже несколько недель не был в своем клубе "Куропатка и Скальпель" и сейчас чувствовал желание поесть за дубовым столиком одному, в построенной на разных уровнях столовой с тремя каминами, под искусственными факелами и кабаньими головами, напоминающими рекламу джина. Итак, он сунул свою перфорированную членскую карточку в прорезь телефона на столе, и позади голосового экрана дважды прожужжало.

- Алло, "Куропатка и Скальпель", - сказал голос, - чем могу служить?

- Говорит Чарльз Рендер, - сказал он. - Я хотел бы столик примерно через полчаса.

- На сколько человек?

- На меня одного.

- Очень хорошо, сэр. Значит, через полчаса. Рендер? Р-е-н-д-е-р?

- Правильно.

- Спасибо.

Он выключил связь и встал. Снаружи день уже исчез. Монолиты и башни теперь бросали вдаль собственный свет. Мягкий снег, похожий на сахар, падал вниз и превращался в капли на оконных стеклах.

Рендер влез в пальто, выключил свет, закрыл внутреннюю дверь. На книге записей миссис Хиджс лежала записка.

"Звонила мисс Де Вилл", прочел он. Он скомкал записку и бросил в му-сопровод. Придется позвонить ей завтра и сказать, что работал допоздна над лекцией.

Он выключил последний свет, надел шляпу, вышел и запер за собой наружную дверь. Лифт спустил его в подземный гараж, где была припаркована его машина.

Там было холодно, и его шаги громко звучали по цементу. Под ярким светом его Спиннер С-7 казался гладким серым коконом, из которого вот-вот появятся буйные крылья. Два ряда антенн, веером склоняющихся вперед над капотом, усиливали это впечатление. Рендер прижал большой палец к дверце.

Усевшись, он коснулся зажигания, и раздалось жужжанье одинокой пчелы, проснувшейся в большом улье. Дверца бесшумно закрылась, когда он поднял рулевое колесо и закрепил его на месте. Покрутившись по спиральному скату, он подъехал к двери перед выходом наружу.

Когда дверь с грохотом поднялась, он включил экран назначения и повернул ручку, которая меняла передачу карты. Слева направо, сверху вниз он менял секцию за секцией, пока не нашел часть Карнеги-авеню, которую желал. Он пробил эти координаты и опустил руль. Кар включил монитор и выехал на окраинное шоссе. Рендер закурил.

Оттолкнув свое сиденье обратно в центр, он оставил все стекла прозрачными. Приятно было откинуться и смотреть на машины, пролетающие мимо, как рой светлячков. Он сдвинул шляпу на затылок и посмотрел вверх.

Было время, когда он любил снег, когда снег напоминал ему романы Томаса Манна и музыку скандинавских композиторов. Но теперь в его мозгу был другой элемент, от которого он никак не мог полностью отделаться. Он так отчетливо видел облачка молочно-белого холода, кружившиеся вокруг его старой машины с рулевым управлением, текущие в ее оплавленное огнем нутро, чтобы почернеть там; видел так ясно, как будто он идет по известковому дну озера к машине - затонувшему обломку - и он, водитель, не может раскрыть рта и заговорить - боится утонуть; и он знает, что когда бы ни увидел падающий снег - это где-то белеют черепа. Но девять лет вымыли большую часть боли, поэтому он также сознавал, что ночь приятна.

Он быстро ехал по широким дорогам, проносился по широким мостам, чья гладкая поверхность, сверкающая под фарами, была соткана из листьев дикого клевера, нырял в туннель, где тускло светящиеся стены расплывались как мираж. В конце концов он затемнил окна и закрыл глаза.

Он не мог вспомнить, дремал он или нет, и это означало, что скорей всего дремал. Он почувствовал, что кар замедляет ход, и подвинул сиденье вперед. Почти тотчас же раздалось жужжание отключения. Он поднял руль, въехал в паркинг-купол, остановился у ската и оставил кар в секции, получив талон от обслуживающего бокс робота, который торжественно мстил человеческому роду, прокалывая картонный язык всем, кого обслуживал.

Как всегда, шум был приглушен, как и освещение. Помещение, казалось, поглощало звук и превращало его в тепло, успокаивало нос и язык вкусными запахами, гипнотизировало ухо живым потрескиванием в трех каминах.

Рендер был рад, что ему оставили его любимый столик в углу, справа от меньшего камина. Меню он знал наизусть, но рьяно изучал его, потягивая манхеттен и делая заказ соответственно аппетиту. Занятия по формированию всегда возбуждали в нем волчий голод.

- Д-р Рендер...

- Да? - он поднял глаза.

- Д-р Шалотт желает поговорить с вами, - сказал официант.

- Не знаю никакого Шалотта, - сказал Рендер. - Может, нужен Вендер? Это хирург из Метро, он иногда обедает здесь...

Официант покачал головой.

- Нет, сэр, Рендер. Вот взгляните - он протянул карточку 3х5, на которой было отпечатано заглавными буквами полное имя Рендера. - Д-р Ша-лотт обедает здесь почти каждый вечер за последние две недели и всегда спрашивает, не пришли ли вы.

- Хм... - задумался Рендер. - Странно. Почему он не позвонил мне в офис?

Официант сделал неопределенный жест.

- Ну, ладно, скажите пусть подойдет, - сказал Рендер, допивая манхет-тен, - и принесите мне еще стаканчик.

- К несчастью, д-р Шалотт не видит, - объяснил официант. - Может быть, вам легче...

- Да, конечно. - Рендер встал, оставляя любимый столик с сильным предчувствием, что сегодня к нему не вернется. - Проводите.

Они прошли между обедающими и поднялись на следующий уровень. Знакомое лицо сказало "Привет!" от столика у стены, и Рендер ответил приветливым кивком ведущему семинар для учеников, которого звали не то Юргенс, не то Джеркинс, или еще как то в этом роде.

Он вошел в меньшую по размерам столовую, где были заняты только два столика. Нет, три. Один стоял в углу у дальнего конца затемненного бара, частично скрытый древним рыцарским костюмом. Официант вел Рендера туда.

Они остановились перед столиком, и Рендер уставился на темные очки, которые тут же откинулись вверх. Д-р Шалотт оказалась женщиной чуть старше тридцати. Низкая бронзовая челка не вполне скрывала серебряное пятно на лбу, похожее на кастовую метку. Рендер затянулся дымом, и голова женщины слегка дернулась, когда вспыхнул кончик его сигареты. Она, казалось, смотрела прямо в его глаза. Он почувствовал себя неловко, хотя знал, что она могла увидеть лишь то, что ее крошечный фотоэлектрический элемент передал в соответствующий участок коры мозга по имплантированной тонкой как волос проволочке, направленной к этому излучателю - конвертеру: горящую сигарету.

- Д-р Шалотт, это д-р Рендер, - сказал официант.

- Добрый вечер, - сказал Рендер.

- Добрый вечер, - ответила она. - Меня зовут Эйлин, и я страшно хотела встретиться с вами. Вы не пообедаете со мной?

Ему показалось, что голос ее слегка дрогнул.

- С удовольствием, - сказал он, и официант выдвинул ему стул.

Рендер сел и заметил, что женщина уже пьет. Он напомнил официанту о своем втором манхеттене.

- Вы уже получили заказ? - спросил он у официанта.

- Нет.

- Дайте два меню... - начал он, но прикусил язык.

- Только одно, - улыбнулась женщина.

- Не надо, - поправился он и процитировал меню.

Они сделали заказ. Она спросила:

- Вы всегда так?

- То есть?

- Держите все меню в голове?

- Только некоторые, - сказал он, - для тяжелых случаев. Так о чем вы хотели поговорить со мной?

- Вы врач нейросоучастник, - сказала она. - Творец.

- А вы?

- Я резидент психиатрии, Стейт Псик. Мне остался год.

- Значит, вы знали Сэма Рискомба.

- Да, он помог мне получить назначение. Он был моим советником.

- А мне - близким другом. Мы вместе учились у Меннинджера.

Она кивнула.

- Я часто слышала от него о вас - это одна из причин, почему я хотела встретиться с вами. Он подбодрял меня идти дальше в моих планах, несмотря на мой гандикап.

Рендер внимательно оглядывал ее. Она была в темно-зеленом вельветовом платье. На корсаже с левой стороны была приколота брошь, вероятно, золотая, с красным камнем - возможно, рубином, контур оправы которого был помят. А может быть, это были два профиля, смотрящие друг на друга через камень? В этом было что-то смутно знакомое, но он не мог сейчас вспомнить. Камень ярко блестел в слабом освещении.

Рендер взял у официанта свою выпивку.

- Я хочу стать врачом-нейросоучастником, - сказала она.

Если бы она обладала зрением, Рендер подумал бы, что она в упор смотрит на него в надежде получить ответ по выражению его лица. Он не сразу понял, что она хочет ему сказать.

- Приветствую ваш выбор и уважаю ваши стремления, - сказал он, пытаясь выразить в голосе улыбку. - Дело это нелегкое, и не все желающие становятся учеными.

- Я знаю. Я слепа от рождения и мне нелегко было идти так далеко.

- С рождения? - повторил он. - Я думал, что вы недавно потеряли зрение. Значит, вы на последнем курсе и прошли медицинскую школу без глаз... Просто поразительно.

- Спасибо, но это не совсем так. Я слышала о первых нейросоучастниках - Бартельметце и других - когда была еще ребенком, и тогда же решила, что хочу стать им. И с тех пор моя жизнь управлялась этим желанием.

- Как же вы работали в лабораториях? - допытывался он. - Не видя образец, не глядя в микроскоп... А читать все это?

- Я нанимала людей читать мне мои записи. Я все записывала на ленту. Все понимали, что я хочу идти в психиатрию, и специально договаривались в лабораториях. Лабораторные ассистенты вскрывали трупы и все мне мне описывали. Я все знаю на ощупь... И память у меня вроде как у вас на меню. - Она улыбнулась. - Качество феномена психосоучастия может определить только сам врач в тот момент вне времени и пространства, когда он стоит среди мира, созданного из ткани снов другого человека, узнает неевклидову архитектуру заблуждения, а затем берет пациента за руку и свертывает ландшафт... Если он может отвести пациента обратно в обычный мир - значит, его суждения здравы, его действия имеют ценность.

"Из "Почему нет психометриста в этой службе"... "Чарльз Рендер, Д. М.", - отметил Рендер.

- Наш обед на подходе, - сказал он, поднимая свой стакан, в то время как перед ним ставили быстро зажаренное мясо.

- Это одна из причин, по которой я хотела встретиться с вами, - продолжала она, тоже подняв стакан, когда к ней подвинули блюдо. - Я хочу, чтобы вы помогли мне стать Творцом. - Ее туманные глаза, пустые, как у статуи, вновь обратились к нему.

- У вас совершенно уникальное положение, - начал он. - Еще никогда не бывало нейросоучастника, слепого от рождения - по очевидным причинам. Мне надо бы рассмотреть все аспекты ситуации, прежде чем советовать вам что-либо. Но давайте сначала поедим. Я проголодался.

- Ладно. Но моя слепота не означает, что я ничего не увижу.

Он не спросил ее, что она имеет в виду, потому что перед ним стояла первоклассная грудинка, а рядом бутылка шамбертена. Когда она подняла из-под стола левую руку, он заметил, что она не носит колец.

- Интересно, идет ли еще снег, - начал он, когда они пили кофе. - Он шел чертовски сильно, когда я въезжал в купол.

- Надеюсь, что идет, - сказала она, - хотя он рассеивает свет и я совершенно ничего не вижу. Но мне приятно чувствовать, как он падает вокруг и бьет в лицо.

- Как же вы ходите?

- Моя собака Зигмунд - сегодня я дала ей выходной, - она улыбнулась, - может вести меня куда угодно. Это мутированная овчарка.

- Ого! - Рендер заинтересовался. - Он говорит?

Она кивнула.

- Эта операция прошла у него не так успешно, как у других. В его словаре приблизительно 400 слов, но, мне кажется, ему больно говорить. Он вполне разумен. Вы как-нибудь с ним встретитесь.

Рендер немедленно начал размышлять. Он разговаривал с такими животными на недавней медицинской конференции и был поражен комбинацией их способности рассуждать с преданностью хозяевам. Перемешанные как попало хромосомы с последующей тонкой эмбриохирургией давали собаке мозг с большими способностями, чем мозг шимпанзе. Затем потребовалось еще несколько операций для производства вокальных способностей. Большая часть таких экспериментов кончалась неудачей, а примерно дюжина годовалых щенков, у которых все прошло успешно, были оценены в сто тысяч долларов каждый. Тут он сообразил, что камень в броши мисс Шалотт - подлинный рубин. И он начал подозревать, что ее вступление в медицинскую школу базировалось не только на ее академических знаниях, но и на солидном доходе выбранного ею колледжа. Но может, это и не так, упрекнул он себя.

- Да, - сказал он, - вы могли бы сделать диссертацию на собачьих неврозах. Этот сын овчарки-самки когда нибудь упоминал о своем отце?

- Он никогда не видел своего отца, - ответила она спокойно. - Он вырос вдали от других собак. Его поведение вряд ли можно назвать типичным. Не думаю, что вы когда нибудь изучали функциональную психологию собаки-мутанта.

- Вы правы, - согласился он. - Еще кофе?

- Нет, спасибо.

Решив, что пора продолжить беседу, он сказал:

- Итак, вы хотите стать Творцом...

- Да.

- Терпеть не могу разрушать чьи-то высокие стремления. Ненавижу. Если же они вовсе не имеют реальной основы, тогда я безжалостен. Таким образом - честно, откровенно и со всей искренностью - я не вижу, как это можно устроить. Может быть, вы и хороший психиатр, но, по моему мнению, для вас физически и умственно невозможно стать нейросоучастником. По моим понятиям...

- Подождите, - сказала она, - давайте не здесь. Я устала от этого душного помещения. Увезите меня куда-нибудь, где можно поговорить. Я думаю, что смогла бы убедить вас.

- Почему бы и не поехать? У меня уйма времени. Но, конечно, выбираете вы. Куда?

- Слепой виток?

Он подавил смешок при этом выражении, она засмеялась открыто.

- Прекрасно, - сказал он, - но мне хочется пить.

Тут же выросла бутылка шампанского в пестрой корзинке с надписью "Пейте, пока едите в машине". Он подписал счет, несмотря на протесты мисс Шалотт, и они встали. Она была высокой, но он выше.

Слепой виток.

Одно название для множества мест, вокруг которых идет машина с автоуправлением. Пронестись по стране в надежных руках невидимого шофера, с затемненными окнами, в темной ночи, под высоким небом, атакуя дорогу под похожими на четырех призраков жужжащими пилами, начать со стартовой черты, закончить в том же месте, так и не узнав, куда вы едете и где были - это, вероятно, возбуждает чувство индивидуальности в самом холодном черепе, дает познание себя через добродетель отстранения от всего, кроме чувства движения, потому что движение сквозь тьму есть высшая абстракция самой жизни - по крайней мере, так сказал один из главных комедиантов, и все смеялись.

И в самом деле, феномен под названием слепой виток первым стал превалирующим (как можно было предполагать) среди некоторых молодых членов общества, когда управляемые дороги лишили их возможности пользоваться своими автомобилями какими-нибудь более индивидуалистическими способами, которые заставляли хмуриться начальство контроля национального движения. Надо было что-то делать.

И сделали.

Сначала гибельная реакция вызвала инженерный подвиг отключения радиоконтроля машины после того, как она вышла на управляемое шоссе. Это кончилось тем, что кар исчезал из поля зрения монитора и переходил обратно под управление пассажиров кара. Монитор, ревнивый, как бог, не мог терпеть отрицания его запрограммированного всеведения и метал громы и молнии на контрольную станцию, ближайшую к точке последнего контакта, чтобы выслали крылатых серафимов на поиски ускользнувшей машины.

Но часто серафимы прибывали слишком поздно, потому что дороги имели хорошее покрытие и удрать от преследования было сравнительно просто.

Зато другие машины вынужденно вели себя так, словно бунтарей вообще не существовало.

Запертый на медленно идущей секции шоссе, нарушитель подвергался немедленной аннигиляции в случае превышения скорости или сдвига с правильной схемы движения, даже при теоретически свободном положении, потому что в ранние дни мониторного контроля это вызывало частые аварии.

Позднее мониторные приборы стали более искушенными и механизировали обгон, уменьшив аварийные инциденты, следующие за таким действием. Но вмятины и ушибы оставались.

Следующая реакция была основана на очевидности. Мониторы пропускали людей туда, куда те желали, только потому, что люди говорили, куда они хотят ехать. Человек наугад нажимающий кнопки координат, не сообразуясь с картой, либо оставался на стоянке, где вспыхивало табло: ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ КООРДИНАТЫ, либо оказывался внезапно отогнанным в любом направлении. Позднее люди нашли некое романтическое очарование в том, что предлагало скорость, неожиданные зрелища и свободные руки. Таким образом, все узаконилось. Стало возможным проехать так по двум континентам, если достаточно денег и избыток выносливости.

Как и всегда в таких делах, практика распространялась вверх по возрастным группам. Школьные учителя, ездившие только по воскресеньям, пользовались дурной репутацией как отстаивающие преимущества подержанных машин. Таков путь к концу мира, говорил комик.

Конец это или нет, но кар, предназначенный для движения по управляемым дорогам, был эффективной единицей движения, укомплектованной туалетом, шкафом, холодильным отделением и откидным столиком. В нем также можно было спать - двоим свободно, четверым в некоторой тесноте. Случалось, впрочем, что и троим было тесно.

Рендер вывел машину из купола в крайнее крыло и остановился.

- Хотите натыкать какие-нибудь координаты? - спросил он.

- Вы уж сами. Мои пальцы знают слишком много.

Рендер нажал кнопки наобум. Спиннер двинулся на скоростную дорогу. Рендер потребовал увеличить скорость, и машина пошла на линию высокого ускорения.

Фары спиннера прожигали дыры в темноте. Город быстро уходил назад; по обеим сторонам дороги горели дымные костры, раздуваемые случайными порывами ветра, прячущиеся в белых клубах, затемняемые ровным падением серого пепла. Рендер знал, что его скорость составляет лишь 60 процентов той, какая могла быть в ясную, сухую ночь.

Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в них. Эйлин "смотрела" перед собой. Минут десять - пятнадцать они ехали молча.

Город съеживался до квартала, когда они мчались по нему. Через некоторое время стали появляться короткие секции открытой дороги.

- Что вы видите снаружи? - спросила Эйлин.

- Почему вы не просили меня описать ваш обед или рыцарские доспехи возле вашего столика?

- Потому что первый я ела, а вторые ощупала. А тут совсем другое дело.

- Снаружи все еще идет снег. Уберите его - и слева от вас чернота.

- А еще что?

- Слякоть на дороге. Когда она начнет замерзать, движение сильно замедлится, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый черный сироп, начавший засахариваться.

- Больше ничего?

- Нет, леди.

- Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?

- Сильнее, по-моему.

- У вас есть что-нибудь выпить?

- Конечно.

Они повернули сиденья внутрь кара. Рендер поднял столик, достал из шкафчика два стакана и налил.

- Ваше здоровье.

- Оно зависит от вас.

Рендер опустил свой стакан и ждал следующего ее замечания. Он знал, что двое не могут играть в Сократа, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.

- Что самое прекрасное из того, что вы видели? - спросила она.

"Да, - подумал он, - я правильно угадал." И вслух сказал:

- Погружение Атлантиды.

- Я серьезно.

- И я тоже.

- Вы стараетесь усложнять?

- Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между лимонно - желтыми берегами. Там были янтарные шпили, старые как мир деревья, задевающие брюхо облаков, корабли в громадной гавани Ксанду, сконструированные так изящно, как музыкальные инструменты. Двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека тенор-саксофониста. Грек, конечно, был моим пациентом - параноиком. Этиология дела довольно сложная, но именно это я ввел в его мозг. Я дал ему на некоторое время свободное правление, а затем расщепил Атлантиду пополам и всю погрузил на пять фатомов. Он снова заиграл, и вы, без сомнения, слушали бы его, если вообще любите такие звуки. Он здоров. Я периодически вижу его, но он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца ХХ-го столетия.

Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сработал в его видении величия, я испытываю чувство потери красоты - потому что на один момент его ненормальная интенсивность чувств была моей, а он чувствовал, что его сон был самой прекрасной вещью в мире.

Он снова наполнил стаканы.

- Это не совсем то, что имела в виду, - сказала она.

- Я знаю.

- Я имела в виду нечто реальное.

- Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.

- Я не сомневаюсь, но...

- Но я разрушил основание, которое вы положили для вашего аргумента. О'кей, я прошу прощенья. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.

Мы идем по краю большой чаши из песка. В нее нападал снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тени. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем существа, которые они уничтожают.

- Поблизости такого места нет, - сказала она.

- Если я говорю, значит есть. Я видел его.

- Да... вы правы.

- И не имеет значения, лежит ли это прямо за нашим окном или нарисовано женщиной по имени О'Киф, если я это видел?

- Подтверждаю истинность диагноза, - сказала Эйлин. - Вы хотите говорить со мной о нем?

- Нет, пойдем дальше. - Он снова наполнил стаканчики.

- У меня ущербны глаза, но не мозг, - сказала она.

Он зажег ей сигарету и закурил сам.

- Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?

- Нейросоучастие основано на факте, что две нервные системы могут разделить тот же импульс, те же фантазии... контролируемые фантазии.

- Я могла бы производить терапию и в то же время испытывать подлинные визуальные впечатления.

- Нет, - сказал Рендер. - вы не знаете, что значит быть отрезанной от всей области раздражителя! Знать, что монголоидный идиот может испытывать нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может оценить это, поскольку он как и вы, еще до рождения осужден судом биологической случайности - это не правосудие, а чистый случай. Вселенная не изобретает справедливость. Человек - да. Но, к несчастью, человек должен жить во вселенной.

- Я не прошу вселенную помочь мне; я прошу в_а_с.

- Мне очень жаль.

- Почему вы не хотите помочь мне?

- Сейчас вы демонстрируете мою главную причину.

- А именно?

- Эмоции. Это дело очень много значит для вас. Когда врач в фазе с пациентом, он нарко-электрически отгоняет большую часть собственных телесных ощущений. Это необходимо, потому что его мозг должен полностью погрузиться в данную задачу. Необходимо также, чтобы его эмоции подверглись такой же временной отставке. Полностью убрать их, конечно, невозможно. Но эмоции врача возгоняются в общее ощущение хорошего настроения, или, как у меня, в артистическую мечтательность. А у вас будет слишком много "видения". И вы будете в постоянной опасности утратить контроль над сном.

- Не согласна с вами.

- Ясное дело, не согласны. Но факт, что вы постоянно будете иметь дело с ненормальностью. О силе невроза не имеет понятие девяносто девять, запятая и так далее процентов населения, потому что мы не можем адекватно судить об интенсивности собственного невроза - мы отличаем один от другого только когда смотрим со стороны. Вот почему не-нейросоу-частник никогда не возьмется лечить полного психа. Немногие пионеры в этой области сегодня сами все на излечении. Это вроде втягивания в водоворот. Если врач теряет высший контроль в интенсивной работе, он становится творимым, а не творящим. Синапсы действуют вроде атомной реакции, когда нервные импульсы искусственно увеличены. Эффект передачи почти мгновенен.

Пять лет назад у меня была клаустрофобия; потребовалось шесть месяцев, чтобы победить эту штуку - и все из-за крошечной ошибки, случившейся за неизмеримую долю секунды. Я передал пациента другому врачу. И это только минимальное последствие. Если вы сглупите в сценарии, девочка, вы на всю жизнь попадете в лечебницу.

Наступала ночь. Город остался далеко позади, дорога была открытая, чистая. Между падающими хлопьями все больше сгущалась тьма. Спиннер набирал скорость.

- Ладно, - согласилась она, - может вы и правы. Но я все-таки думаю, что вы можете мне помочь.

- Как?

- Приучить меня видеть, тогда образы потеряют свою новизну, эмоции спадут. Возьмите меня в пациенты и избавьте меня от страстного желания видеть. Тогда то, о чем вы говорили, не приложится. Тогда я смогу заняться тренировкой и все внимание отдам терапии. Я смогу возместить зрительное удовольствие чем-то другим.

Рендер задумался. Наверное, можно. Но трудно. И это могло войти в историю терапии. Никто не был настолько квалифицирован, чтобы взяться за такое дело, потому что никто никогда и не пытался.

Но Эйлин Шалотт тоже была редкостью - нет, уникумом, поскольку она, вероятно, была единственной в мире, соединившей необходимую техническую подготовку с уникальной проблемой.

Он допил свой стаканчик и снова налил себе и ей.

Он все еще обдумывал эту проблему, когда вспыхнули буквы: ПЕРЕКООРДИ-НИРОВАТЬ. Кар вышел на обходную дорогу и остановился. Рендер выключил зуммер и надолго задумался.

Мало кто слышал, чтобы он хвастался своим уменьем. Коллеги считали его скромным, хотя бесцеремонно отмечали, что в тот день, когда лучший нейросоучастник начал практиковать, стал днем, когда больного гомо са-пиенса стал лечить некто неизмеримо меньший, чем ангел.

Оба стакана остались нетронутыми. Рендер швырнул пустую бутылку в задний бункер.

- Вы знаете? - сказал он наконец.

- Что?

- Пожалуй, стоит попробовать.

Он наклонился, чтобы дать новые координаты, но она уже сделала это. Когда он нажал кнопки и машина повернулась, Эйлин поцеловала Рендера. Ниже очков щеки ее были влажными.

.c.Глава 2;

Самоубийство расстроило его больше, чем следовало бы, и миссис Ламберт позвонила накануне и отменила встречу, так что Рендер решил потратить утро на размышления. Он вошел в офис хмурый, жуя сигару.

- Вы видели...? - спросила миссис Хиджс.

- Да. - Он бросил пальто на стол в дальнем углу комнаты, подошел к окну и уставился в него. - Да, - повторил он. - Я ехал мимо с прозрачными стеклами.

- Вы его знали?

- Я даже не знаю его имени. Откуда мне знать?

- Мне только что звонила Прайс Толли, секретарша в инженерной компании на 86-м. Она сказала, что это был Джеймс Иризари, дизайнер, офис которого дальше по коридору. Далеко падать! Он, наверное, был уже без сознания, когда ударился? Его отнесло от здания. Если вы откроете окно и выглянете, то увидите - слева...

- Неважно, Бинни. Ваша приятельница имеет какое-нибудь представление, почему он это сделал?

- Нет, вообще-то. Его секретарша выскочила в коридор с воплем. Похоже, она вошла в его кабинет насчет какого-то чертежа как раз, когда он перемахнул через подоконник. На столе лежала записка: "У меня было все, чего я хотел. Чего ждать?" Занятно, а? Я не хочу сказать - смешно...

- Угу. Что-нибудь известно о его личных делах?

- Женат. Пара детишек. Хорошая профессиональная репутация. Куча работы. Разумный, как всякий другой. Он мог позволить себе иметь офис в этом здании.

- О, господи! И вы узнали все это здесь, или в другом месте?

- Видите ли, - она пожала пухлыми плечами - у меня в этом улье повсюду друзья. Мы всегда болтаем, когда нечего делать. А Прайс к тому же моя золовка...

- Вы хотите сказать, что если я нырну в это окно, то моя биография через пять минут пойдет по кругу?

- Вероятно. - Она скривила в улыбке яркие губы. - Отдаешь и получаешь взаимно. Но ведь вы сегодня этого не сделаете, а? Знаете, это будет повторение, произойдет нечто вроде спада, и это не получит такой огласки, как в единичном случае.

- Вы забываете о статистике, - заметил Рендер. - В медицинской профессии, как и в юридической, такое случается примерно втрое чаще, чем в других областях работы.

- Ну да! - она, похоже, расстроилась. - Уходите от моего окна! Иначе я перейду работать к д-ру Хансену. Он растяпа.

Рендер подошел к ее столу.

- Я никогда не знаю, когда вас принимать всерьез, - сказала она.

- Я ценю ваши заботы. В самом деле ценю. Дело в том, что я никогда не был склонен к статистике - наверное, за четыре года нервная игра должна была сказаться.

- Хотя нет, о вас писали бы все газеты, - задумалась она. - Все репортеры спрашивали бы меня о вас... Слушайте, зачем это делают?

- Кто?

- Кто угодно.

- Откуда я знаю, Бинни? Я всего лишь скромный возбудитель души. Если бы я мог точно указать общую подспудную причину и вычислить способ предупреждения таких вещей - это было бы куда лучше моих бросков к новым границам. Но я не могу этого сделать по одной простой причине: не могу придумать.

- Ох!

- Примерно тридцать пять лет назад самоубийство считалось в США девятой причиной смерти. Теперь она шестая для Северной и Южной Америки. В Европе, я думаю, седьмая.

- И никто так и не узнает, почему Иризари выкинулся?

Рендер отставил стул, сел стряхнул пепел в ее маленький сверкающий подносик. Она тут же опорожнила его в корзинку для бумаг и многозначительно кашлянула.

- О, всегда можно поразмыслить, сказал он, - и человек моей профессии подумает. Во-первых, посмотрит, не было ли личных черт, предрасполагающих к периодам депрессии. Люди, держащие свои эмоции под жестким контролем, люди, добросовестно и, может быть, с некоторым принуждением занимающиеся мелкими делами... - он снова скинул пепел в ее подносик и следил, как она потянулась было вытряхнуть пепел, но быстро отдернула руку. Он оскалился в злой усмешке. - Короче говоря, нечто типичное для людей тех профессий, которые требуют скорее индивидуального, чем группового действия - медицина, закон, искусство.

Она задумчиво смотрела на него.

- Не беспокойтесь, - хохотнул он, - я чертовски радуюсь жизни.

- Но сегодня вы несколько унылы.

- Пит звонил. Он сломал лодыжку на уроке гимнастики. Они должны были внимательнее смотреть за такими вещами. Я думаю перевести его в другую школу.

- Опять?

- Может быть. Посмотрим. Директор хотел позвонить мне вечером. Мне вовсе не нравится перемещать мальчика, но я хочу, чтобы он кончил школу в целом виде.

- Мальчики не вырастают без одного-двух несчастных случаев. Такова статистика.

- Статистика не судьба, Бинни. Каждый делает свою.

- Статистику или судьбу?

- То и другое, я думаю.

- Я думаю, если что-то должно случиться, то оно и случиться.

- А я нет. Я думаю, что человеческая воля при поддержке здравого смысла в какой-то мере управляет событиями. Если бы я так не думал, я не занимался бы этим своим рэкетом.

- В машинном мире вы знаете причину и эффект. Статистика - это проверка.

- Человеческий мозг не машина, и я не знаю причины и эффекта. И никто не знает.

- У вас звание химика. Вы ученый, док.

- Так что я троцкистский уклонист, - улыбнулся он, - а вы когда-то были преподавательницей балета. - Он встал и взял свое пальто.

- Кстати, мисс Де Вилл звонила, просила передать: "Как насчет Сент - Морица?"

- Слишком ритуально, - сказал он. - Лучше Давос.

Самоубийство расстроило Рендера больше, чем следовало бы, поэтому он закрыл дверь своего кабинета, закрыл окна, включил фонограф и только одну настольную лампу.

"Как изменилось качество человеческой жизни, - записал он, - после промышленной революции?"

Он перечитал фразу. С этой темой его просили выступить в субботу. Как обычно в таких случаях, он не знал, что говорить, потому что сказать он мог многое, а ему давался только час.

Он встал и начал ходить по кабинету, наполненному теперь звуками Восьмой симфонии Бетховена.

- Сила вреда, - сказал он, щелкнув по микрофону и включив записывающий аппарат - развивалась в прямой связи с технологическим продвижением. - Его воображаемая аудитория притихла. Он улыбнулся. - Человеческий потенциал для разработки простого вреда умножился масс-продукцией; его способность вредить психике через личные контакты распространилась в точной пропорции с усилением легкости общения. Но все это - предметы общего знания, а не то, что я хочу рассмотреть сегодня. Я хотел бы поговорить о том, что я называю аутопсихомимикрией - самогенерирующиеся комплексы тревоги, которые на первый взгляд кажутся подобными классическим образцам, но в действительности представляют радикальный расход психической энергии... - он сделал паузу, чтобы положить сигару и сформулировать следующую фразу. - Аутопсихомимикрия - самопродолжаю-щийся комплекс имитации - почти всегда дело, привлекающее внимание. Например, джазист полжизни действовал в возбуждении, хотя никогда не пользовался сильными наркотиками и с трудом вспоминает тех, кто пользовался - потому что сегодня все стимуляторы и транквилизаторы очень слабые. Как Дон Кихот, он шел за легендой, и одной его музыки было бы достаточно, чтобы снять его напряжение.

Или мой корейский военный сирота, который жив и сейчас благодаря Красному Кресту, ЮНИСЕФ и приемным родителям, которых никогда не было. Он так отчаянно хотел иметь семью, что выдумал ее. И что дальше? Он ненавидел воображаемого отца и нежно любил воображаемую мать, потому что он был высокоинтеллигентным парнем и слишком сильно стремился к полу-истинным традиционным комплексам. Почему?

Сегодня каждый достаточно искушен, чтобы понимать освященные веками образцы психического расстройства. Сегодня многие причины для этих расстройств устранены - не радикально, как у моего теперь взрослого сироты, но с заметным эффектом. Мы живем в невротическом прошлом. Почему? Потому что наше настоящее направлено на физическое здоровье, безопасность и благополучие. Мы уничтожили голод, хотя сирота в глуши охотнее примет пачку пищевых концентратов от людей, которые о нем заботятся, чем горячую еду из автоматического устройства.

Физическое благополучие теперь является правом каждого человека. Реакция на это встречается в области ментального здоровья. Благодаря технологии причины многих прежних социальных проблем исчезли, и с ними ушли многие причины психических бедствий. Но между черным вчера и белым завтра огромное серое сегодня, полное ностальгии и страха перед будущим, что не выражается в чисто материальном плане, а представлено упрямыми поисками исторических моделей тревоги.

Коротко прожужжал телефон. Рендер не услышал его за Восьмой.

- Мы боимся того, чего не знаем, продолжал он, - а завтрашний день полностью неизвестен. Область моей специализации в психиатрии тридцать лет назад еще не существовала. Наука способна так быстро развиваться, что становится подлинным неудобством - я бы даже сказал - бедствием для общества, и логическое следствие - полная механизация всего в мире...

Он проходил мимо стола, когда телефон снова зажужжал. Рендер выключил микрофон и приглушил Восьмую.

- Алло!

- Сент-Мориц.

- Давос.

- Чарли, ты страшно упрям!

- Как и ты, дорогая Джил.

- Мы так и будем спорить об этом?

- Не о чем спорить.

- Так заедешь за мной в пять?

Он поколебался.

- Ладно, в пять.

- Я сделала прическу. Хочу снова удивить тебя.

Подавив смешок, он сказал:

- Надеюсь, приятно удивить? О'кей, до встречи. - Он подождал ее "до свидания" и выключил связь.

Он сделал окна прозрачными, выключил свет на столе и посмотрел на улицу.

Небо серое, медленно падают хлопья снега, спускаются вниз и теряются в беспорядке...

Открыв окно и высунувшись, он увидел место, где Иризари оставил не земле свою последнюю отметку.

Он закрыл окно и дослушал симфонию. Прошла неделя с тех пор, как он сделал слепой виток с Эйлин. Встреча назначена через час.

Он вспомнил как ее пальцы прошлись по его лицу, легко, как листья или тельца насекомых, изучая его внешность по древнему методу слепых. Воспоминание было не очень приятным - непонятно почему.

Далеко внизу пятно вымытой мостовой было пусто; под тонким налетом белизны оно было скользким, как стекло. Сторож при здании поспешно вышел и набросал на пятно соли, чтобы кто-нибудь не поскользнулся и не покалечился.

Зигмунд был ожившим мифом Фенриса. После того как Рендер велел миссис Хиджс впустить их, дверь стала открываться, потом вдруг распахнулась, и пара дымчато-желтых глаз уставилась на Рендера. Глаза сидели в странно-уродливой собачьей голове.

У Зигмунда не было низкого собачьего лба, идущего слегка покато от морды; у него был высокий грубый череп, отчего глаза казались посаженными даже глубже, чем сидели на самом деле. Рендер слегка вздрогнул от вида и размера этой головы. Все мутанты, которых он видел, были щенятами, а Зигмунд был вполне взрослым, и его серо-черная шерсть имела тенденцию вставать дыбом, и из-за этого он казался больше, чем нормальный образец породы.

Он посмотрел на Рендера совсем не по-собачьи и проворчал нечто очень похожее на "Привет, доктор".

Рендер кивнул и встал.

- Привет, Зигмунд. Входи.

Собака повернула голову, понюхала воздух в комнате, как бы решая, вверить или нет опекаемую этому пространству. Затем он утвердительно наклонил голову и прошел в открытую дверь. Весь его расчет длился не более секунды.

Следом за ним вошла Эйлин, легко держа двойной поводок. Собака бесшумно шла по толстому ковру, опустив голову, словно подкрадывалась к чему-то. Глаза ее не покидали Рендера.

- Значит, это и есть Зигмунд? Ну, как вы, Эйлин?

- Прекрасно... Да, я страшно хотела прийти и встретиться с вами.

Рендер подвел ее к креслу и усадил. Она отстегнула двойной карабин от собачьего ошейника и положила поводок на пол. Зигмунд сел рядом, продолжая внимательно смотреть на Рендера.

- Как дела в Стейт Псик?

- Как всегда. Могу я попросить сигарету, доктор? Я забыла свои.

Он вложил ей сигарету в пальцы, поднес огонь. На Эйлин был темно-синий костюм, стекла очков тоже отливали синим. Серебряное пятно на лбу отражало свет лампы. Она продолжала смотреть в одну точку, когда он убрал руку. Ее волосы длиною до плеч казались немного светлее, чем в тот вечер; сегодня они были похожи на новенькую медную монету.

Рендер сел на угол стола.

- Вы говорили мне, что быть слепой не значит ничего не видеть. Тогда я не просил вас объяснить это. Но сейчас хотел бы попросить.

- У меня был сеанс нейросоучастия с д-ром Рискомбом до того, как с ним произошел несчастный случай. Он хотел приспособить мой мозг к зрительным впечатлениям. К несчастью, второго сеанса не было.

- Понятно. Что вы делали в тот сеанс?

Она скрестила ноги, и Рендер заметил, что они красивой формы.

- Главным образом, цвета. Опыт был совершенно потрясающий.

- Хорошо ли вы их помните? Когда это было?

- Около шести месяцев назад... и я никогда не забуду их. С тех пор я даже думаю цветными узорами.

- Часто?

- Несколько раз в неделю.

- Какого рода ассоциации их приносят?

- Никакие специально. Просто они входят в мой мозг вместе с другими стимуляторами - в случайном порядке.

- Например?

- Ну, вот сейчас, когда вы задали мне вопрос, я увидела его желтовато-оранжевым. Ваше приветствие было серебряным. А сейчас, когда вы просто сидите и слушаете меня и ничего не говорите, я ассоциирую вас с глубоким синим, почти фиолетовым.

Зигмунд перевел взгляд на стол и уставился на боковую панель.

"Слышит ли он, как крутится рекордер? - думал Рендер. - А если слышит, то знает ли, что это такое и для чего служит? Если так, собака, без сомнения, скажет Эйлин; хотя та и сама знает об этой общепринятой практике, но ей может не понравиться, что Рендер рассматривает ее случай как лечение, а не как механический адаптационный процесс. Он поговорил бы с собакой частным образом насчет этого, если бы думал, что это что-то даст." Он внутренне улыбнулся и пожал плечами.

- Тогда я сконструирую элементарный фантастический мир, - сказал он наконец, - и введу вам сегодня кое-какие базисные формы.

Она улыбнулась. Рендер посмотрел вниз, на миф, скорчившийся рядом с ней и вывесивший язык через частокол зубов. "Он тоже улыбается?" - подумал Рендер.

- Спасибо, - сказала она.

Зигмунд поколотил хвостом.

- Вот и хорошо. - Рендер положил сигарету. - Сейчас я достану "яйцо" и проверю его. А в это время - он нажал незаметную кнопку - немного музыки может подействовать расслабляюще.

Она хотела ответить, но увертюра Вагнера смахнула слова. Рендер снова прижал кнопку. Настала тишина, и он сказал:

- Ох-ох. Думал, следующий Распай. - И он коснулся кнопки еще дважды.

- Вы могли бы оставить Вагнера, - заметила она. - Я люблю его.

- Не стоит, - сказал он, открывая шкаф, - я бы воздержался от этой кучи лейтмотивов.

В кабинет вкатилось громадное яйцо, вкатилось бесшумно, как облако. Когда Рендер подтянул его к столу, он услышал тихое ворчанье и быстро обернулся. Зигмунд как тень уже метнулся к его ногам и уже кружил вокруг машины и обнюхивал ее, напружинив хвост и оскалив зубы.

- Полегче, Зиг, - сказал Рендер. - Эта машина не кусается и ничего плохого не делает. Это просто машина, как, скажем, кар, телевизор или посудомойка. Мы ей воспользуемся сегодня, чтобы показать Эйлин, как выглядят некоторые вещи.

- Не нравится, - громко сказала собака

- Почему?

Зигмунд не ответил, вернулся к Эйлин и положил голову на ее колени.

- Не нравится, - повторил он, глядя на нее.

- Почему?

- Нет слов. Пойдем домой?

- Нет, - ответила она. - Ты свернешься в углу и вздремнешь, а я свернусь в машине и тоже вздремну... или вроде этого.

- Нехорошо, - сказала собака, опуская хвост.

- Иди, - она погладила собаку, - ляг и веди себя как следует.

Зигмунд пошел, но заскулил, когда Рендер затемнил окна и коснулся кнопки, трансформирующей его стол в сиденье оператора.

Он заскулил еще раз, когда яйцо, включенное теперь в розетку, раскололось в середине и верх отошел, показывая внутренность яйца.

Рендер сел. Его сиденье начало принимать контуры ложа и наполовину вдвинулось под консоль. Рендер сел прямо - ложе двинулось обратно и снова стало креслом. Он коснулся стола, и половина потолка отошла, изменила форму и повисла в виде громадного колокола. Рендер встал и обошел яйцо. Распай говорил о соснах и тому подобном, а Рендер достал из - под яйца наушники. Закрыв одно ухо и прижав микрофон к другому, он свободной рукой играл кнопками. Лиги прибоя утопили поэму; мили дорожного движения перекрыли ее; обратная связь сказала: "...сейчас, когда вы просто сидите и слушаете меня и ничего не говорите, я ассоциирую вас с глубоким синим, почти фиолетовым".

Он включил маску и проверил: р_а_з - корица, д_в_а - сгнивший лист, т_р_и - сильный мускусный запах змей... и вниз через третий, и вкус меда, уксуса, соли, и вверх через лилии и мокрый бетон, и предгрозовой запах озона, и все основные обонятельные и вкусовые сигналы для утра, дня и вечера.

Ложе, как полагалось плавало в ртутном бассейне, стабилизированное магнитами стенок яйца. Рендер поставил ленты.

Все было в отличном состоянии.

- О'кей, - сказал Рендер, поворачиваясь, - все проверено.

Эйлин как раз клала очки поверх своей сложенной одежды. Она разделась, пока Рендер проверял машину. Его взволновала ее тонкая талия, большие груди с темными сосками, длинные бедра. Она отлично сложена для женщины ее роста - подумал он. Но, глядя на нее, он понимал, что главное препятствие, конечно в том, что она его пациентка.

- Готова, - сказала она.

Он подвел ее к машине. Ее пальцы ощупали внутренность яйца. Когда он помогал ей войти в аппарат, он увидел, что ее глаза яркого цвета морской волны. И этого он тоже не одобрил.

- Удобно?

- Да.

- О'кей, устраивайтесь. Сейчас я закрою. Приятного сна.

Верхняя часть яйца медленно опустилась. Яйцо стало непрозрачным, затем ослепительно блестящим. Рендер был смущен своими испорченными рефлексами. Он двинулся обратно к столу.

Зигмунд стоял, прижавшись к стене. Рендер потянулся погладить его, но пес отдернул голову.

- Возьми меня с собой, - проворчал он.

- Боюсь, что этого сделать нельзя, дружище, - сказал Рендер. - К тому же, мы в сущности никуда не уходим. Мы подремлем прямо здесь, в этой комнате.

Собака похоже не успокоилась.

- Зачем?

Рендер вздохнул. Спор с собакой был, пожалуй, самой нелепой вещью, какую он мог себе представить в трезвом виде.

- Зиг, - сказал он, - я пытаюсь помочь ей узнать, на что похожи разные вещи. Твоя работа, бесспорно, прекрасна - водить ее в этом мире, которого она не видит, но ей нужно знать, как он выглядит, и я собираюсь показать ей.

- Тогда я не буду нужен ей.

- Нужен. - Рендер чуть не засмеялся. Патетичность собаки была такой почти абсурдной, что Рендер не мог не помочь. - Я не могу исправить ее зрение, - объяснил он. - Я просто собираюсь передать ей некоторое абстрактное видение - ну, вроде даю ей ненадолго взаймы свои глаза. Усек?

- Нет, - сказал пес. - Возьми мои.

Рендер выключил музыку и показал на дальний угол.

- Ляг там, как велела Эйлин. Это не очень долго, и когда все кончится, ты по-прежнему будешь водить ее. Идет?

Зигмунд не ответил, повернулся и пошел в угол, опустив хвост.

Рендер сел и опустил купол - операторский вариант яйца. Перед ним было девяносто белых кнопок и две красные. Мир кончался в темноте под консолью. Рендер ослабил узел галстука и расстегнул воротничок. Он достал шлем из гнезда и проверил его. Затем надел на нижнюю часть лица полумаску и опустил на нее забрало шлема. Правая рука его была на перевязи; постукивающим жестом он выключил сознание пациентки.

Творец не нажимает сознательно белые кнопки. Он внушает условия. Тогда глубоко имплантированные мышечные рефлексы выполняют почти незаметное давление на чувствительную перевязь; та скользит в нужное положение и заставляет вытянутый палец двинуться вперед. Кнопка нажата. Перевязь движется обратно.

Рендер чувствовал покалывание в основании черепа; пахло свежескошенной травой.

Он вдруг поднялся в громадный серый проход между мирами...

Через какое-то, показавшееся долгим, время Рендер почувствовал, что стоит на странной земле. Он ничего не видел, только ощущение присутствия информировало его о том, что он прибыл. Такого полного мрака он еще ни разу не видел.

Он пожелал, чтобы мрак рассеялся. Ничего не произошло.

Часть его мозга снова проснулась, а часть, которую он не реализовал, спала; он вспомнил, в чей мир он вошел. Он прислушался к Эйлин. Услышал страх и ожидание. Он пожелал цвет. Сначала красный.

Он почувствовал соответствие. Значит, эхо было.

Все стало красным; он находился в центре бесконечного рубина.

Оранжевый, желтый...

Он оказался в куске янтаря.

Теперь зеленый, и он добавил к нему соленые испарения моря. Синий и вечерняя прохлада.

Он напряг мозг и произвел все цвета сразу. Они закружились громадными перьями.

Затем он разорвал их и заставил принять форму. Раскаленная радуга выгнулась через темное небо.

Под собой он обнаружил коричневый и серый. Эти цвета появились полупрозрачными, мерцающими, исчезающими пятнами.

Где-то ощущение страха, но не было и следа истерии, поэтому он продолжал творить.

Он создал горизонт, и мрак утянулся за него. Небо чуть заголубело, и он пустил в него стадо темных облаков. Его усилия создать расстояние и глубину натолкнулись на сопротивление, поэтому он подкрепил картину очень слабым звуком прибоя. Когда он расшвырял облака, от аудитории медленно пришла концепция расстояния, и он быстро воздвиг высокий лес, чтобы подавить поднимающуюся волну агорафобии.

Паника исчезла.

Рендер сфокусировал свое внимание на высоких деревьях - дубах, соснах, секвойях. Он раскидал их вокруг как копья, в рваных зеленых, коричневых и желтых нарядах, раскатал толстый ковер влажной от утренней росы травы, разбросал с неравными интервалами серые булыжники и зеленоватые бревна, перепутал и сплел ветви над головой. Бросил однообразные тени через узкую долину.

Эффект был потрясающий. Казалось, весь мир вздрогнул с рыданием, а затем стих.

Сквозь тишину он чувствовал ее присутствие. Он решил, что лучше будет быстро закончить с фоном и создать осязаемые центры, подготовить поле действий. Позднее он может изменить, исправить или улучшить результаты травмы в последующих сеансах, но для начала многое было необходимым.

С самого начала он понял, что тишина - это не отстраненность Эйлин: она приблизила себя к деревьям, траве, кустам и камням; олицетворила себя в их формах, связалась с их ощущениями, звуками, ароматами...

Легким ветерком он пошевелил ветви деревьев. За пределами видимости создал плещущие звуки ручья.

Пришло ощущение радости. Он разделял его.

Она переносила все исключительно хорошо, и он решил расширить опыт. Он пустил свой мозг блуждать среди деревьев. И вот он рядом с ручьем и ищет Эйлин.

Он плыл по воде. Он еще не обрел формы. Плеск превратился в журчание, когда он толкнул ручей на глубокое место над камнями. По его настоянию вода стала выговаривать слова.

- Где вы? - спросил ручей.

- З_д_е_с_ь! З_д_е_с_ь! З_д_е_с_ь!

- И з_д_е_с_ь! - повторили деревья, кусты, камни, трава.

- Выбирайте одно, - сказал ручей, расширился, обогнул скалу и стал спускаться по склону к голубому бассейну.

- Н_е м_о_г_у, - ответил ветер.

- Вы должны. - Ручей влился в бассейн, покружился на поверхности, затем успокоился и отразил ветви и темные облака. - Скорее!

- П_р_е_к_р_а_с_н_о, - отозвалось дерево. - М_и_н_у_т_к_у.

Розовый туман поднялся над озером и потянулся к берегу.

- Давайте, - зазвенел он.

- С_ю_д_а...

Она выбрала маленькую иву; она качалась на ветру и тянула ветки к воде.

- Эйлин Шалотт, - сказал Рендер, - смотритесь в озеро.

Ветер усилился, ива наклонилась.

Рендеру нетрудно было вспомнить ее лицо, ее тело. Дерево крутилось, как будто не имело корней. Эйлин стояла в тумане взрыва листьев и со страхом смотрела в глубокое голубое зеркало мозга Рендера, в озеро. Она закрыла лицо руками, но все таки смотрела.

- Смотрите на себя, - сказал Рендер.

Она опустила руки и посмотрела вниз, а затем стала медленно поворачиваться, изучая себя со всех сторон.

- Я чувствую, что выгляжу вполне приятно, - сказала она наконец. - Я чувствую это, потому что вы так хотите, или это так и есть? - Она все время оглядывалась вокруг, ища Творца.

- Это так и есть, - сказал Рендер отовсюду.

- Спасибо.

Взметнулся белый цвет, и Эйлин оказалась одетой в узорчатое шелковое платье. Далекий свет стал чуть ярче. Нижний слой облаков окрасился нежно - розовым.

- Что там происходит? - спросила Эйлин, глядя туда.

- Я хочу показать вам солнечный восход, - сказал Рендер, - но я, вероятно, чуточку испорчу его, потому что это мой первый профессиональный солнечный восход при таких обстоятельствах.

- Где вы? - спросила она.

- Всюду.

- Пожалуйста, примите форму, чтобы я могла видеть вас.

- Идет.

- Вашу естественную форму.

Он пожелал очутиться рядом с ней на берегу - и очутился.

Испуганный лязгом металла, он оглядел себя. Мир исчез на миг, но тут же стабилизировался. Рендер засмеялся, но смех замер, когда он подумал кое о чем.

На нем были доспехи, стоявшие рядом со столиком в "Куропатке и Скальпеле" в вечер его встречи с Эйлин.

Она потянулась и потрогала костюм.

- Броня возле нашего стола, - узнала она, пробежав пальцами по пластинам и застежкам. - Я ассоциировала его с вами в тот вечер.

- ...и немедленно сунули меня в него, - комментировал Рендер. - Вы волевая женщина.

Броня исчезла. Рендер был в своем серо-коричневом костюме, в свободно завязанном галстуке цвета свернувшейся крови и с профессиональным выражением лица.

- Смотрите, каков я на самом деле, - он слегка улыбнулся. - Ну, вот и восход. Я хотел использовать все цвета. Следите.

Они сели на зеленую парковую скамейку, появившуюся позади них, и Рен-дер указал направление.

Солнце медленно проводило свои утренние процедуры. Впервые в этом частном мире оно выплыло снизу, как божество, отразилось в озере, разбило облака, и ландшафт задымился под туманом, поднимающимся от влажного леса.

Пристально, напряженно вглядываясь прямо в восходящее светило, Эйлин долгое время сидела неподвижно и молча. Рендер чувствовал, что она очарована.

Она смотрела на источник всего света; он отражался в сияющей монете на ее лбу, как капля крови.

Рендер сказал:

- Вот солнце, а вот облака - он хлопнул в ладоши, и облака закрыли солнце, и прокатился тихий рокот. - А это гром, - закончил он.

Пошел дождь, разбивая озеро и щекоча их лица; он резко стучал по листьям и с мягким звуком капал с ветвей вниз; он мочил одежду и приглаживал волосы, стекал по шее, слепил глаза и превращал землю в грязь.

Вспышка молнии покрыла небо и гром прогремел еще и еще.

- А это летняя гроза, - говорил Рендер. - Вы видите, как дождь воздействует на растительность и на нас.

- Слишком сильно, - сказала она. - Уберите его, пожалуйста.

Дождь тут же прекратился, солнце пробило тучи.

- Мне чертовски хочется закурить, - сказала Эйлин, - но я оставила сигареты в другом мире.

В ее пальцах тут же появилась уже зажженная сигарета.

- У нее, наверное, слабый вкус, - странным тоном сказал Рендер, внимательно посмотрел на Эйлин и добавил: - Я не давал вам эту сигарету; вы сами взяли ее из моего мозга.

Дым спирально пошел вверх и исчез.

- ...Это означает, что я сегодня второй раз недооценил притяжение этого вакуума в вашем мозгу - того места, где должно было быть зрение. Вы исключительно быстро ассимилировались с этими новыми впечатлениями. Вы даже собираетесь продлить ощупывание их. Будьте осторожны. Сдержите этот импульс.

- Это как голод, - сказала она.

- Наверное, нам лучше сейчас закончить сеанс.

Одежда их высохла. Запели птицы.

- Нет, подождите! Прошу вас! Я буду осторожна. Я хочу увидеть многое.

- Будет следующий визит, - сказал Рендер, - но я полагаю, что кое-что можно устроить и сейчас. Есть что-нибудь, что вы особенно хотели бы увидеть?

- Да. Зиму, снег.

- О'кей. - Творец улыбнулся. - Тогда закутайтесь в этот мех...

После ухода пациентки день прошел быстро. Рендер был в хорошем настроении. Он чувствовал себя опустошенным и снова наполненным. Он провел первое испытание без страданий от каких-либо последствий. Удовлетворение было сильнее страха. И он с удовольствием вернулся к работе над своей речью.

- ...и что есть сила вреда? - спросил он микрофон и сам же ответил: - Мы живем радостью и болью. Можем огорчаться, можем бодриться, но хотя радость и боль коренятся в биологии, они обуславливаются обществом. И они имеют цену.

Огромные массы человечества, лихорадочно меняющие положение в пространстве через города планеты, приходят к необходимости существования ряда полностью нечеловеческого контроля над их передвижениями. Каждый день этот контроль проклевывает себе путь в новые области - водит наши кары, наши самолеты, интервьюирует нас, диагностирует наши болезни, и я не рискую морально осуждать это вторжение. Этот контроль становится необходимым. В конце концов он может оказаться целительным.

Однако я хочу указать, что мы часто не знаем наших собственных ценностей. Мы не можем честно сказать, что означает для нас та или иная вещь, пока мы не удалим ее из наших жизненных условий. Если ценный предмет перестает существовать, психическая энергия, связанная с ним, высвобождается. Мы ищем новые ценности, в которые вкладываем эту энергию - сверхъестественные силы, если угодно, или либидо, если не угодно. И нет такой вещи, исчезнувшей три, четыре, пять десятилетий назад, которая много значила сама по себе; и нет новой вещи, появившейся за это же время, которая много вредила бы тем, кто заменил ею утраченное, или тем, кто в какой-то степени управляет ею. Общество, однако, придумывает много вещей, и когда вещи меняются слишком быстро, то результат непредсказуем. Интенсивное изучение душевных болезней часто вскрывает природу стрессов в обществе, где появились болезни. Если схемы тревоги падают на особые группы и классы, значит, по ним можно изучить какое-то недовольство общества. Карл Юнг указывал, что когда сознание неоднократно разочаровывается в поиске ценностей, оно начинает искать бессознательность; потерпев неудачу и в этом, оно пробивает себе путь в гипотетическую коллективную бессознательность. Юнг отметил в послевоенных анализах бывших нацистов, что чем больше они хотят восстановить что-то из руин своей жизни - если они пережили период классического инконоклазма и увидели, что их новые идеалы также опрокинуты - тем больше они ищут в прошлом и втягиваются в коллективную бессознательность своего народа. Даже сны их были на основе тевтонских мифов.

Это, в менее драматическом смысле, происходит сегодня. Есть исторические периоды, когда групповая тенденция повернуть мозг внутрь себя, повернуть назад сильнее, чем в другие времена. Мы живем в период донкихотства в первоначальном значении этого слова. Это потому, что сила вреда в наше время - это возможность не знать, отгородиться, и это более не является исключительным свойством человеческих существ...

Его прервало жужжание. Он выключил записывающий аппарат и коснулся фон-бокса.

- Чарльз Рендер слушает.

- Это Пол Гертер, - прошепелявил бокс. - Я директор Диллингской школы.

- Да?

Экран прояснился. Рендер увидел человека с высоким морщинистым лбом и близко посаженными глазами.

- Видите ли, я хочу еще раз извиниться за случившееся. Виною была неисправная часть оборудования...

- Разве вы не в состоянии приобрести приличное оборудование? Ваши гонорары достаточно высоки.

- Оно было н_о_в_о_е. Заводской брак..

- Разве никто не следил за классом?

- Следил, но...

- Почему же он не проверил оборудование? Почему не оказался рядом, чтобы предупредить падение?

- Он б_ы_л рядом, но не успел: все произошло слишком быстро. А проверять заводской брак не его дело. Я очень извиняюсь. Я люблю вашего мальчика. Могу заверить вас, что ничего подобного больше не случится.

- В этом вы правы, но только потому, что завтра утром я возьму его и переведу в такую школу, где выполняются правила безопасности. - И легким движением пальца Рендер закончил разговор.

Через несколько минут он встал и подошел к шкафу, частично замаскированному книжной полкой. Он открыл его, достал дорогую шкатулку, содержавшую дешевенькое ожерелье и фотографию в рамке; на ней были изображены мужчина, похожий на Рендера, только моложе, и женщина с высоко зачесанными волосами и маленьким подбородком; между ними стояла улыбающаяся девочка с младенцем на руках. Как всегда, Рендер несколько секунд нежно смотрел на ожерелье, затем закрыл шкатулку и убрал снова на многие месяцы.

Б_у_м! Б_у_м! - гремел турецкий барабан. Ч_и_к-ч_и_к - ч_и_г_а - ч_и_к - тыквы.

Возникли цвета - красный, зеленый, синий и божественно - величественный желтый - вокруг удивительных металлических танцоров.

- ЛЮДИ? - спросила крыша.

- Роботы? - непосредственно снизу.

- СМОТРИ САМ! - по полу, тихо.

Рендер и Джил сидели за микроскопическим столиком, к счастью, поставленном у стены, под нарисованными углем карикатурами на неизвестных личностей. Среди субкультур четырнадцатимиллионного города было слишком много деятелей. Морща нос от удовольствия, Джил не сводила глаз с центральной точки этой особой субкультуры, время от времени поднимая плечи к ушам, чтобы подчеркнуть молчаливый смех или слабый протест, потому что исполнители были СЛИШКОМ людьми - черный робот провел пальцами по лбу серебряного робота, когда они расходились.

Рендер делил свое внимание между Джил, танцорами и скверно выглядевшим пойлом, больше всего походившим на плохой коктейль с водорослями (по которым в любой момент мог подняться Кракен, чтобы утащить на дно какой-нибудь беспомощный корабль).

- Чарли, я все-таки думаю, что это люди!

Рендер выпутал свой взгляд из ее волос и прыгающих колец - сережек и осмотрел танцоров на площадке, которая была ниже места, где стоял столик.

Без этих металлических корпусов это могли быть люди. Если так, их танец был исключительно ловким. Хотя производство легких сплавов не было проблемой, все равно нужен был какой-то трюк, чтобы танцор, закованный с головы до ног в броню, мог прыгать так свободно и как бы без усилий, и продолжительное время, да еще без раздражающего звяканья и лязга. Беззвучно...

Они скользили, как две чайки: одна покрупнее, цвета полированного антрацита, а вторая как лунный свет, падающий через окно на закутанный в шелк манекен.

Даже когда они соприкасались, звука не было... А может, и был, но заглушался ритмами джаза.

Б_у_м - б_у_м! Ч_и_г_а - ч_и_к!

Танец медленно перешел в танец апашей. Рендер взглянул на часы. Слишком долго для нормальных артистов - решил он. Видимо, это роботы. когда он снова взглянул на них, черный робот оттолкнул от себя серебряного футов на десять и повернулся к нему спиной.

Звука столкновений металла не было.

"Интересно, сколько стоит такая система?" - подумал Рендер.

- Чарли, не было никакого звука! Как они это делают?

Свет снова стал желтым, потом красным, синим, зеленым. Белый робот отполз назад, а черный крутил шарнир своего запястья кругом и кругом, держа в пальцах зажженную сигарету. Раздался хохот, когда он машинально прижал ее к своему гладкому безротому лицу. Серебряный робот атаковал черного. Черный бросил сигарету и снова повернулся к партнеру. Неужели он снова оттолкнет серебряного? Нет...

Медленно, как длинноногие восточные птицы, они снова начали свой танец со множеством поворотов.

Что-то в глубине Рендера забавлялось, но он сам не мог понять, что тут забавного. Поэтому он стал смотреть на Кракена на дне стакана.

Джил вцепилась в его бицепс, привлекая его внимание к площадке. Пока световое пятно терзало спектр, черный робот поднял серебряного высоко над головой и закружился с ним, выгнув спину и сложив ноги ножницами - сначала медленно, а потом быстрее и быстрее. Затем он завертелся с невероятной скоростью, и полосы спектра вращались все быстрее.

Рендер потряс головой, чтобы прояснить ее.

Они двигались так быстро, что просто ДОЛЖНЫ были упасть - люди они или роботы. Но они не упали. Они слились в одну серую фигуру. Затем стали замедлять вращение. Все медленнее, медленнее... Остановились.

Музыка смолкла. Затем темнота, наполненная аплодисментами.

Когда свет загорелся снова, оба робота стояли как статуи, лицом к публике. Затем медленно, очень медленно поклонились.

Аплодисменты усилились. Роботы повернулись и ушли.

Снова зазвучала музыка, свет стал ярким. Поднялся шум голосов. Рендер убил Кракена.

- Что ты об этом думаешь? - спросила Джил.

Рендер сделал серьезное лицо и сказал:

- Кто я - человек, воображающий себя роботом, или робот, воображающий себя человеком? - Он ухмыльнулся и добавил: - Не знаю.

Она шутя стукнула ее за это по плечу, и он заметил ей, что она пьяна.

- Нет, - протестовала она. - Разве чуточку. Не так, как ты.

- Все же, я думаю, тебе нужно показаться врачу. Например, мне. Лучше сейчас. Давай уедем отсюда.

- Не сейчас, Чарли. Мне хочется посмотреть на них еще раз. Ну, пожалуйста.

- Если я еще выпью, я не буду способен видеть их.

- Тогда закажи чашку кофе.

- Фу!

- Ну, пива.

- Я и без этого буду страдать.

На площадке народ начал танцевать, но ноги Рендера как свинцом налились. Он закурил.

- Итак, ты сегодня разговаривал с собакой?

- Да. Это как-то смущает...

- Она хорошенькая?

- Это кобель. И безобразный.

- Дурачок, я имею в виду хозяйку.

- Ты знаешь, что я никогда не говорю о делах, Джил.

- Но ты же сам сказал мне насчет ее слепоты и насчет собаки. Я только хочу знать, хорошенькая она или нет.

- Ну... и да и нет. - Он сделал неопределенный жест. - Знаешь...

- Повторить то же самое, - сказала она официанту, внезапно возникшему из смежного озера тьмы; он поклонился и столь же быстро исчез.

- Пропадают мои добрые намерения, - вздохнул Рендер. - Посмотрим, как тебя будет обследовать пьяный дурак - вот и все, что я могу сказать.

- Ты быстро протрезвеешь. Ты всегда так. Гиппократ и все такое.

Он фыркнул и посмотрел на часы.

- Завтра я должен быть в Коннектикуте. Взять Пита из этой проклятой школы.

Джил вздохнула. Она уже устала от этой темы.

- Мне кажется, ты слишком уж нянчишься с ним. Любой парнишка может сломать ногу. Это часть роста. Мне было семь лет, когда я сломала запястье. Несчастный случай. И школа не виновата, что такие вещи случаются.

- К дьяволу, - сказал Рендер, беря свою темную выпивку с темного подноса, принесенного темным человеком. - Если они не могут хорошо работать, я найду тех, кто может.

Она пожала плечами.

- Ты босс. А я знаю только то, о чем читаю в газетах. И ты все-таки сидишь в Давосе, хотя знаешь, что в Сент-Морисе встретил бы лучшее общество?

- Мы же собирались прокатиться, верно? Я предпочел прокатиться в Да-вос.

- Значит, я не каждый вечер выигрываю?

Он погладил ее по руке.

- Со мной ты всегда в выигрыше, милочка.

Они выпили, закурили и держались за руки, пока люди расходились с танцевальной площадки и снова тянулись к своим крохотным столикам, а цвета закружились, окрашивая облака дыма от цвета ада до солнечного восхода и обратно, и барабан ухнул: БОМ!

Ч_и_г_а - ч_и_г_а!

- О, Чарли, они опять идут сюда!

Небо было чистое, как кристалл. Дороги чистые. Снегопад прекратился.

Джил сонно дышала. С-7 выбирался через городские мосты. Если бы Рендер сидел спокойно, он убедил бы себя, что пьяно только его тело, но как только он поворачивал голову, мир вокруг начинал танцевать. И тогда он воображал себя спящим и Творцом всего этого.

В какой-то миг это было правдой. Он улыбнулся, задремывая. Но в следующий миг он проснулся и уже не улыбался.

Вселенная взяла реванш над его самонадеянностью. За один миг триумфа над беспомощностью, которой он хотел помочь, он снова должен был заплатить видением дна озера; и когда он опять двинулся к гибели на дне мира - как пловец, как неспособный говорить, он слышал откуда-то с высоты над Землей вой Фенриса Волка, готовящегося пожрать луну; и услышав, он понял, что вой этот так же похож на трубный глас правосудия, как дама рядом похожа на луну. В каждой малости. Во всех отношениях. И его охватил страх.

.c.Глава 3;

Он был собакой.

Но не обычной собакой.

Он выехал за город сам по себе.

По виду крупная немецкая овчарка, если не считать головы - он сидел на переднем сиденье, смотрел в окно на другие кары и на все, что видел вокруг. Он обгонял другие кары, потому что ехал по высокоскоростной полосе.

День был холодный, на полях лежал снег; деревья были в ледяных куртках, и все птицы в небе и на земле казались удивительно черными.

Его голова была больше, чем у любой другой собаки, исключая, может быть, ирландского волкодава. Глаза темные, глубоко сидящие, а рот был открыт, потому что пес смеялся. Он ехал дальше.

Наконец кар перешел на другую полосу, замедлил ход, перешел на крайнюю правую и через некоторое время свернул и проехал несколько миль по сельской дороге, а затем свернул на тропинку и припарковался за деревом. Машина остановилась и дверца открылась. Собака вышла и закрыла дверцу плечом. Увидя, что свет погас, пес повернулся и пошел через поле к лесу.

Он осторожно поднимал лапы. Он осматривал свои следы.

Войдя в лес, он несколько раз глубоко вздохнул, встряхнулся, залаял странным, несобачьим лаем и пустился бегом.

Он бежал меж деревьев и скал, перепрыгивал через замерзшие лужи, узкие овражки, взбегал на холмы и сбегал по склону, проносился мимо застывших кустов в радужных пятнах, вдоль ледяного ложа ручья.

Он остановился, отдышался и понюхал воздух.

Он открыл пасть и засмеялся - он научился этому от людей.

Затем он глубоко вздохнул, закинул голову и завыл - этому он от людей не учился. Он даже не знал точно, где он научился этому.

Его вой прокатился по холмам, и эхо было подобно громкой ноте горна.

Его уши встали торчком, пока он прислушивался к этому звуку.

Затем он услышал ответный вой, похожий и не похожий на его вой. Совсем похожего не могло быть, потому что его голос не был вполне собачьим. Он прислушался, принюхался и снова завыл.

И снова пришел ответ, теперь уже ближе...

Он ждал, нюхая воздух, который нес сообщение.

К нему на холм поднималась собака, сначала быстро, потом перешла на шаг и, наконец, остановилась в сорока футах от него. Вислоухая крупная дворняжка...

Он снова принюхался и тихо заворчал. Дворняга оскалила зубы. Он двинулся к ней. Когда он был примерно в десяти футах, она залаяла.

Он остановился. Собака стала осторожно обходить его кругом, нюхая ветер. Наконец, он издал звук, удивительно похожий на "хелло". Дворняжка заворчала. Он шагнул к ней.

- Хорошая собака, - сказал он.

Собака склонила голову набок.

- Хорошая собака, - повторил он, сделал еще шаг к ней, еще один и сел. - Оч-чень хорошая собака.

Собака слегка вильнула хвостом. Он встал и подошел к ней. Она обнюхала его. Он ответил тем же. Она замахала хвостом, обежала его дважды, откинула голову и лайнула. Потом двинулась по более широкому кругу, время от времени опуская голову, а затем бросилась в лес.

Он понюхал землю, где только что стояла собака, и побежал следом. Через несколько секунд он догнал ее, и они побежали рядом.

Из-под кустика выскочил кролик. Он догнал кролика и схватил его своими громадными челюстями. Кролик отбивался но спина его хрустнула, и он затих.

Некоторое время он держал кролика, оглядываясь вокруг. Собака подбежала к нему, и он уронил кролика к ее ногам.

Собака посмотрела не него с надеждой. Он ждал. Тогда она опустила голову и разорвала маленький труп. Кровь дымилась на холодном воздухе. Собака жевала и глотала, жевала и глотала. Наконец и он опустил голову и оторвал кусок. Мясо было горячее, сырое и дикое. Собака отпрянула, когда он схватил кусок, рычанье замерло в ее глотке.

Он был не очень голоден, поэтому бросил мясо и отошел. Собака снова наклонилась к еде.

Потом они еще несколько часов охотились вместе. Он всегда превосходил дворнягу в искусстве убивать, но всегда отдавал добычу ей.

Они вместе загнали семь кроликов. Последних двух не съели.

Дворняга села и посмотрела на него.

- Хорошая собака, - сказал он.

Она вильнула хвостом.

- Плохая собака, - сказал он.

Хвост перестал вилять.

- Очень плохая собака.

Она опустила голову. Он повернулся и пошел прочь. Она пошла за ним, поджав хвост. Он остановился и оглянулся через плечо. Собака съежилась. Он несколько раз пролаял и завыл. Уши и хвост собаки поднялись. Она подошла и снова обнюхала его.

- Хорошая собака, - сказал он.

Хвост завилял.

Он засмеялся.

- Ми-кро-це-фал, идиот.

Хвост продолжал вилять.

Он снова засмеялся. Собака покружилась, положила голову между передних лап и посмотрела на него. Он оскалил зубы, прыгнул к собаке и укусил ее за плечо.

Собака взвизгнула и пустилась наутек.

- Дурак! - зарычал он. - Дурак!

Ответа не было. Он снова завыл; такого воя не издало бы ни одно земное животное. Затем он вернулся к кару, открыл носом дверцу и залез внутрь.

Он нажал кнопку и машина завелась. Он лапой набрал нужные координаты. Кар задом выбрался из - за дерева и пошел по тропе к дороге, быстро выбрался на шоссе и исчез.

Где-то гулял человек.

В это холодное утро ему следовало бы надеть пальто потеплее, но он предпочел легкое пальто с меховым воротником.

Заложив руки в карманы, он шел вдоль охранного забора. По ту сторону забора ревели кары.

Он не поворачивал головы.

Он мог бы выбрать множество других мест, но выбрал это.

В это холодное утро он решил гулять.

Он не хотел думать ни о чем, кроме прогулки.

Кары неслись мимо, а он шел медленно, но ровно.

Он не видел никого, кто шел бы пешком.

Воротник его был поднят от ветра, но от холода не спасал.

Он шел, а утро кусало его и дергало за одежду. День поддержал его в своей бесконечной галерее картин, неподписанных и незамеченных.

Канун Рождества.

...В противоположность Новому Году:

Это время семейных сборищ, пылающих дров, время подарков, особых кушаний и напитков.

Это больше личное, чем общественное время; время сосредоточиться на себе и семье, а не на обществе; время замерзших окон, ангелов в звездной оболочке, горящих поленьев, плененной радуги и толстых Санта-Клау-сов с двумя парами брюк - потому что самые маленькие, садящиеся к ним на колени, легко грешат; и время кафедральных окон, снежных бурь, рождественских гимнов, колоколов, сцен с яслями, поздравлений от далеко и не очень далеко живущих, передач Диккенса по радио, время падуба и свеч, пуанцетий и вечнозеленых растений, снежных сугробов, огней, елок, сосен, Библии и средневековой Англии, "О маленький город Вифлеем", время рождения и обещания, света и тьмы, ощущения до осознания, осознания до свершения, смены стражи года, время традиций, одиночества, симпатий, сочувствия, сентиментальности, песен, веры, надежды, милосердия, любви, желания, стремления, страха, осуществления, реализации, веры, надежды, смерти; время собирать камни и время разбрасывать камни, время обнимать, получать и терять, смеяться, танцевать, умирать, возвращаться, молчать, говорить; время разрушать и время строить, время сажать и время вытаскивать посаженное...

Чарльз Рендер, Питер Рендер и Джил Де Вилл праздновали сочельник вместе.

Квартира Рендера помещалась на самом верху башни из стали и стекла. Здесь царила определенная атмосфера постоянства. Ряды книг вдоль стен; в некоторых местах полки прерывались скульптурами; примитивная живопись в основных цветах занимала свободные места. Маленькие зеркала, вогнутые и выпуклые, теперь обрамленные ветвями падуба, висели в разных местах.

На каминной доске лежали поздравительные открытки. Горшечные растения - два в гостиной, одно в кабинете и целый куст в спальне - были осыпаны блестками и звездочками. Лилась музыка.

Пуншевая чаша была из драгоценного розового камня в ромбовидной оправе. Она стояла на низком кофейном столике грушевого дерева в окружении бокалов, сверкающих в рассеянном свете.

Настало время развернуть рождественские подарки...

Джил развернула свой и закуталась в нечто похожее на полотно пилы с мягкими зубьями.

- Горностай! - воскликнула она. - Какой величественный! Какой прекрасный! О, спасибо, дорогой Творец!

Рендер улыбнулся и выпустил кольца дыма.

Свет упал на мех.

- Снег, но теплый! Лед, но мягкий... - говорила Джил.

- Шкурки мертвых животных, - заметил Рендер, - высокая награда за доблесть охотника. Я охотился за ней для тебя, я исходил вдоль и поперек всю землю. Я пришел к самым красивым из белых животных и сказал: "Отдайте мне ваши шкурки", и они отдали. Рендер могучий охотник.

- У меня есть кое-что для тебя, - сказала она.

- Да?

- Вот. Вот тебе подарок.

Он развернул обертку.

- Запонки, - сказал он. - Тотемические. Три лица одно над другим - золотые. Ид, эго и суперэго - так я назову их. Самое верхнее лицо наиболее экзальтированное.

- А самое нижнее улыбается, - сказал Питер.

Рендер кивнул сыну.

- Я не уточнил, какое самое верхнее, - сказал он мальчику. - А улыбается оно потому, что имеет собственные радости, каких вульгарное стадо никогда не поймет.

- Бодлер? - спросил Питер.

- Хм, - сказал Рендер. - Да, Бодлер.

- ...чертовски неудачно сказано.

- Обстоятельство, - сказал Рендер, - это дело времени и случая. Бодлер на Рождество - дело чего-то старого и чего-то нового.

- Звучит, как свадьба, - сказал Питер.

Джил вспыхнула над своим снежным мехом, а Рендер как бы не заметил.

- Теперь твоя очередь открыть свои подарки, - сказал он сыну.

- Идет. - Питер разорвал пакет. - Набор алхимика, - заметил он, - как раз то, что я всегда хотел - перегонный куб, реторты, водяная баня и запас жизненного эликсира. Мощно! Спасибо, мисс Де Вилл.

- Пожалуйста, называй меня Джил.

- Хорошо. Спасибо, Джил.

- Открой и второй.

- О'кей. - Он сорвал белую бумагу с падубом и колокольчиками. - Сказочно! Вторая вещь, которую я всегда хотел: нечто заимствованное и нечто голубое: семейный альбом в голубом переплете и копия отчета Рен-дера сенатскому подкомитету протоколов о социопатическом неумении приспособиться к обстановке среди правительственных служащих. А также комплект трудов Лофтинга, Грэхема и Толкиена. Спасибо, папа. Ох! Еще! Таллис, Лорели, Моцарт и добрый старый Бах. Мою комнату наполнят прекрасные звуки! Спасибо, спасибо вам. Что я дам вам взамен? Так, мелочь... Как вам это? - Он протянул один пакет отцу, другой Джил.

Оба раскрыли свои пакеты.

- Шахматы. - Рендер.

- Пудреница с пудрой и румянами. Джил.

- Спасибо. - Рендер.

- Спасибо. - Джил.

- Не за что.

- Почему ты пришел с флейтой? - спросил Рендер.

- Чтобы вы послушали.

Питер собрал флейту и заиграл.

Он играл о Рождестве и святости, о вечере и пылающей звезде, о горячем сердце и здравице, о пастухах, королях, о свете и о голосах ангелов.

Закончив, он разобрал флейту и убрал ее.

- Очень хорошо, - сказал Рендер.

- Да, хорошо, - сказала Джил. - Очень...

- Спасибо.

- Как школа? - спросила Джил.

- Хорошая, - ответил Питер.

- Много было беспокойства с переходом?

- Нет.

- Потому что я хороший ученик. Папа меня здорово учил, очень здорово.

- Но тут будут другие учителя...

Питер пожал плечами.

- Если знаешь учителя, то знаешь только учителя. А если знаешь предмет, то и знаешь его. Я знаю много предметов.

- А ты знаешь что-нибудь об архитектуре? - спросила вдруг Джил.

- Что именно вы хотите знать? - спросил Питер с улыбкой.

- Раз ты задал такой вопрос, значит ты кое-что знаешь об архитектуре.

- Да, - согласился он. - Я недавно изучал ее.

- В сущности, я именно это и хотела узнать.

- Спасибо. Я рад, что вы думаете, что я кое-что знаю.

- А зачем ты изучал архитектуру? Я уверена, что она не входит в учебный план.

- Нихиль хоминум... - он пожал плечами.

- О'кей, я просто поинтересовалась. - Она быстро взглянула на свою сумочку и достала сигареты. - И что ты о ней думаешь?

- Что можно думать об архитектуре? Она как солнце: большая, яркая и она тут. Вот примерно и все - если только вы не хотите получить что-то конкретное.

Она снова покраснела.

- Я имею в виду - она тебе нравится?

- Инвариантно, если она старая, и издали, или, если новая, а я внутри, когда снаружи холодно. Я утилитарен в целях физического удовольствия и романтичен в том, что относится к чувствительности.

- Боже! - сказала она и поглядела на Рендера. - Чему ты учил своего сына?

- Всему, чему мог и насколько мог.

- Зачем?

- Не хочу, чтобы ему когда-нибудь наступил на ноги кто-то размером с небоскреб, набитый фактами и современной физикой.

- Дурной тон - говорить о человеке, как будто его тут нет, - сказал Питер.

- Правильно, - сказал Рендер, - но хороший тон не всегда уместен.

- По-твоему, человек и извиняться не должен?

- Это каждый решает сам для себя, иначе это не имеет смысла.

- В таком случае, я решил, что не требую ни от кого извинения, но если кто то желает извиниться, я приму это как джентльмен, в соответствии с хорошим тоном.

Рендер встал и поглядел на сына.

- Питер... - начал он.

- Можно мне еще пунша? - спросила Джил. - Он очень вкусный.

Рендер потянулся к чаше.

- Я подам, - сказал Питер, взял чашу и встал, опираясь локтем на спинку кресла.

Локоть соскользнул. Чаша упала на колени Джил. По белому меху побежала полоса земляничного цвета. Чаша скатилась на софу, выливая на нее остатки пунша.

Питер, сидя на полу, вскрикнул и схватился за лодыжку. Зажужжал телефон. Рендер сказал что-то по-латыни, взял одной рукой колено сына, а другой лодыжку.

- Здесь больно?

- Да!

- А здесь?

- Да! Везде больно!

- А тут?

- Сбоку... Вот!

Рендер помог ему встать и держал его, пока мальчик тянулся за костылями.

- Пошли. Опирайся на меня. Внизу, в квартире доктора Хейделла любительская лаборатория. Я хочу еще раз просветить ногу рентгеном.

- Нет! Это не...

- А что будет с моим мехом? - спросила Джил.

Телефон зажужжал снова.

- Черт бы вас всех побрал! - буркнул Рендер и включил связь. - Да! Кто это?

- Ох, это я, босс. Я не вовремя?

- Бинни! Послушайте, я не собирался рычать на вас, но тут случилось черт знает что. Поднимитесь сюда. К тому времени, как вы придете, тут все придет в порядок...

- О'кей, если вы считаете, что это можно. Только я на минутку. Я иду в другое место.

- Понятно. - Он выключил связь. - Останься здесь и прими ее, Джил. Мы вернемся через несколько минут.

- А что делать с мехом? И с софой?

- Успеется. Не переживай. Пошли, Пит.

Он вывел сына в коридор. Они вошли в лифт и направили его на шестой этаж. На пути вниз, они встретили другой лифт, поднимавший Бинни наверх.

- Питер, почему ты ведешь себя, как сопливый подросток?

Пит вытаращил глаза.

- Видишь ли, я скороспелый, а что касается сопливости... - он высморкался.

Рендер вздохнул.

- Поговорим позднее.

Дверь открылась.

Квартира д-ра Хейделла находилась в конце коридора. Большая гирлянда из вечнозеленых растений и сосновых шишек висела над дверью, окружая дверной молоток. Рендер поднял молоток и постучал.

Изнутри доносились слабые звуки рождественской музыки. Через минуту дверь открылась. Перед ними стоял д-р Хейделл, глядя на них из-за толстых очков.

- Добро пожаловать, певцы гимнов! - проговорил он низким голосом. - Входите, Чарльз и...

- Мой сын Питер, - сказал Рендер.

- Рад встретиться с тобой, Питер. Входи и присоединяйся к празднеству. - Он распахнул дверь и посторонился.

Они вошли в праздничный взрыв, и Рендер объяснил:

- У нас маленькое несчастье. Питер недавно сломал лодыжку, а вот сейчас опять упал на нее. Я хотел бы воспользоваться вашим рентгеновским аппаратом, чтобы проверить ногу.

- Конечно, пожалуйста, - сказал маленький доктор. - Пройдите сюда. Очень грустно слышать об этом.

Он провел их через гостиную, где в разных местах сидели семь или восемь человек.

- Счастливого Рождества!

- Привет, Чарли!

- Счастливого Рождества, док!

- Как идет промывка мозгов?

Рендер автоматически поднял руку и помахал в четырех разных направлениях.

Это Чарльз Рендер, нейросоучастник, - объяснил Хейделл остальным, - и его сын Питер. Мы вернемся через несколько минут. Им нужна моя лаборатория.

Они вышли из комнаты, сделали два шага по вестибюлю. Хейделл открыл дверь в свою изолированную лабораторию. Лаборатория стоила ему много времени и средств. Потребовалось согласие местных строительных властей, подписей больше чем для целого госпиталя, согласие квартирного хозяйства, которое в свою очередь упирало на письменное согласие всех других жильцов. Как понял Рендер, для некоторых жильцов требовалось экономическое уговаривание.

Они вошли в лабораторию, и Хейделл пустил в ход свою аппаратуру. Он сделал нужные снимки, быстро проявил их и высушил.

- Хорошо, - сказал он, изучив снимки. - Никакого повреждения и перелом прекрасно заживает.

Рендер улыбнулся и заметил, что руки его дрожат. Хейделл хлопнул его по плечу.

- Итак, возвращаемся и пробуем наш пунш.

- Спасибо, Хейделл. Попробую. - Он всегда звал Хейделла по фамилии, потому что они оба были Чарльзами.

Они выключили оборудование и вышли из лаборатории.

Вернувшись в гостиную, Рендер пожал несколько рук и сел с Питером на софу.

Он потягивал пунш, а один из мужчин, с которым он только сейчас встретился, - д-р Минтон - начал разговаривать с ним.

- Вы Творец, да?

- Да.

- Меня всегда интересовала эта область. На прошлой неделе в госпитале мы как раз разговаривали об отказе от этого.

- Вот как?

- Наш постоянный психиатр заявил, что нейротерапия не более и не менее успешна, чем обычный терапевтический курс.

- Я вряд ли поставил бы его судьей, особенно, если вы говорите о Майке Майсмере, а я думаю, вы говорите именно о нем.

Д-р Минтон развел руками.

- Он сказал, что собрал цифры.

- Изменение пациента в нейротерапии это качественное изменение. Я не знаю, что ваш психиатр подразумевал под "успешным". Результаты успешны, если вы ликвидируете проблему пациента. Для этого есть различные пути, их так много, как и врачей, но нейротерапия качественно выше некоторых, вроде психоанализа, потому что она производит умеренные органические изменения. Она действует непосредственно на нервную систему под патиной реальности и стимулирует центростремительные импульсы. Она вызывает желаемое состояние самосознания и направляет неврологическое основание для поддержки этого состояния. Психоанализ же и смежные с ним области чисто функциональны. Проблема менее склонна к рецидиву, если она упорядочена нейротерапией.

- Тогда почему вы не пользуетесь ей для лечения психотиков?

- Раза два это делалось. Но вообще-то это слишком рискованное дело. Не забывайте, что "соучастие" - ключевое слово. Участвуют два мозга, две нервные системы. Это может обернуться в свою противоположность - анти-терапию, если схема отклонения слишком сильна для контроля оператора. Его состояние самосознания может ухудшиться, его неврологический фундамент измениться. Он сам станет психотиком, страдающим органическим повреждением мозга.

- Наверное, есть какая-то возможность выключить обратную связь? - спросил Минтон.

- Пока нет. Этого нельзя сделать, не пожертвовав некоторой эффективностью оператора. Как раз сейчас над этим работают в Вене, но до решения еще очень далеко.

- Если вы найдете решение, то, вероятно, сможете зайти в более значительные области душевных болезней, - сказал Минтон.

Рендер допил свой пунш. Ему не понравилось подчеркнутое слово "значительные".

- А пока, - сказал он после паузы, - мы лечим то, что можем, и лучшим способом, какой знаем, а нейротерапия - лучшее из того, что мы знаем.

- Кое-кто утверждает, что вы в действительности не лечите неврозы, а угождаете им - удовлетворяете пациентов, давая им маленькие миры, в которых их собственные неврозы свободны от реальности, миры, где они командуют как помощники Бога.

- Не тот случай, - сказал Рендер. - То, что случается в этих маленьких мирах, не обязательно приятно пациенту. И он почти ничем не командует; командует Творец - или, как вы сказали, Бог. Вы познаете радость и познаете боль. В основном в этих случаях больше боли, чем радости. - Он закурил и получил вторую чашу пунша. - Так что я не считаю эту критику ценной, - закончил он.

- А она широко распространяется.

Рендер пожал плечами.

Он прослушал рождественский гимн и встал.

- Большущее спасибо, Хейделл, - сказал он, - мне пора.

- Что вы торопитесь? - спросил Хейделл. - Оставайтесь подольше.

- Рад бы, но у меня наверху люди, так что я должен вернуться.

- Да? Много?

- Двое.

- Давайте их сюда. Я тут устроил буфет, и всего более чем достаточно. Накормлю и напою их.

- Идет, - сказал Рендер.

- Ну и прекрасно. Почему бы вам не позвонить им отсюда?

Рендер так и сделал.

- Лодыжка Питера в порядке, - сообщил он.

- Замечательно. А как насчет моего манто? - спросила Джил.

- Забудь пока о нам, я займусь им позднее.

- Я попробовала теплой водой, но оно все еще розоватое...

- Положи его обратно в коробку и больше не морочь мне голову! Я же сказал, что займусь им.

- Ладно, ладно. Мы через минуту спустимся. Бинни принесла подарок для Питера и кое-что для тебя. Она собирается к сестре, но сказала, что не спешит.

- Прекрасно. Тащи ее вниз. Она знает Хейделла.

- Отлично. - Она выключила связь.

Канун Рождества.

В противоположность Новому Году:

Это скорее личное время, чем общественное; время сосредоточиться на себе и семье, а не на обществе; это время многих вещей: время получать и время терять; время хранить и время выбрасывать; время насаждать и время вырывать посаженное...

Они ели в буфете. Большинство пило горячий ренрико с корицей и гвоздикой, фруктовый коктейль и пахнущий имбирем пунш. Разговаривали об искусственных легких, о компьютерной диагностике, о бесценных свойствах пенициллина. Питер сидел, сложив руки на коленях, слушал и наблюдал. Его костыли лежали у ног. Комната была полна музыки.

Джил тоже сидела и слушала.

Когда говорил Рендер, слушали все. Бинни улыбалась, взяв еще стаканчик. Рендер говорил как диктор и с иезуитской логикой. Ее босс - человек известный. А кто знает Минтона? Только другие врачи. Творцы знамениты, а она секретарша Творца. О Творцах знает всякий. Подумаешь - быть специалистом по сердцу или по костям, анестезиологом или по внутренним болезням! А ее босс был мерилом славы. Девушки вечно спрашивали ее о нем, о его магической машине...

"Электронный Свенгали", так назвал их "Тайм", и Рендеру было отведено три столбца - на два больше, чем другим (не считая Бартельметца, конечно).

Музыка сменилась легкой классической, балетом. Бинни почувствовала ностальгию, ей вновь хотелось танцевать, как она танцевала в давние времена. Время года, компания вкупе с музыкой, пуншем и декорацией заставили ее ноги медленно притоптывать, а мозг - вспоминать свет, сцену, полную цвета и движения, и себя. Она прислушалась к разговору.

- ...если вы можете передавать им и воспринимать их, значит, можете и записывать? - спрашивал Минтон.

- Да, - ответил Рендер.

- Я вот что подумал: почему не напишут больше об этих ангельских вещах?

- Лет через пять - десять, а может и раньше - напишут. Но сейчас использование прямой записи ограничено - только для квалифицированного персонала.

- Почему?

- Видите ли... - Рендер сделал паузу, чтобы закурить, - если быть полностью откровенным, то вся эта область под контролем, пока мы не узнаем о ней побольше. Если это дело широко обнародовать, его могут использовать в коммерческих целях... и, возможно, с катастрофическими последствиями.

- Что вы имеете в виду?

- Я имею в виду, что мог бы взять вполне стабильную личность и построить в ее мозгу любой вид сна, какой вы могли бы назвать, и множество таких, что вы назвать не сможете - сон с градацией от насилия и секса до садизма и извращений, сон о заговоре с полным участием истории или ограниченный самим безумием; сон о немедленном выполнении любого желания. Я даже мог ввести визуальное искусство, от экспрессионизма до сюрреализма, если хотите. Сон о насилии в кубистической постановке - нравится? Прекрасно. Можете даже стать лошадью Герники. Я мог бы записать все это и проиграть вам или кому угодно множество раз.

- Вы Бог!

- Да, Бог. Я мог бы сделать Богом и вас тоже, если бы вы захотели, мог бы сделать вас Создателем и оставить вас на полные семь дней. Я управляю чувством времени, внутренними часами и могу растянуть реальную минуту в субъективные часы.

- Рано или поздно такие вещи произойдут, не так ли?

- Да.

- И каковы будут результаты?

- Никто не знает.

- Босс, - тихо сказала Бинни, - вы могли бы снова вернуть к жизни воспоминания? Могли бы воскресить что-то из прошлого и дать ему жизнь в мозгу человека, и чтобы все это было бы реальным?

Рендер прикусил губу и как-то странно поглядел на нее.

- Да, - сказал он после долгой паузы, - но это не было бы добрым делом. Это поощряло бы жизнь в прошлом, которое теперь не существует. Это нанесло бы ущерб умственному здоровью. Это регресс, атавизм, невротический уход в прошлое.

Комната наполнилась звуками "Лебединого озера".

- И все-таки, - сказала Бинни, - я хотела бы снова стать лебедем.

Она медленно встала и сделала несколько неуклюжих па - отяжелевший, подвыпивший лебедь в красновато-коричневой одежде. Затем она покраснела и поспешно села, но засмеялась, и все засмеялись с ней.

- А куда вы хотели бы вернуться? - спросил Минтон Хейделла.

Маленький доктор улыбнулся.

- В один летний уикэнд моего третьего года в медицинской школе, - сказал он. - Да, я истрепал бы эту ленту за неделю. А как насчет тебя, сынок? - спросил он Питера.

- Я слишком мал, чтобы иметь какие-то хорошие воспоминания, - ответил Пит. - А вы, Джил?

- Не знаю... Я думаю, я хотела бы снова стать маленькой девочкой, и чтобы папа - я имею в виду моего отца - читал мне воскресными зимними вечерами. - Она взглянула на Рендера. - А ты, Чарли? Если бы ты не был в данный момент профессионалом, в каком времени ты хотел бы быть?

- В этом самом, - с улыбкой ответил он. - Я счастлив как раз там, где я есть, в настоящем, которому принадлежу.

- Ты и в самом деле счастлив?

- Да, - сказал он и взял еще бокал пунша. - Я и в самом деле счастлив. - Он засмеялся.

Позади него послышалось тихое посапывание. Бинни задремала.

А музыка кружилась и кружилась, и Джил смотрела на Рендеров - то на отца, то на сына. Лодыжка Питера снова была в гипсе. Сейчас мальчик зевал. Она смотрела на него. Кем он будет через десять-пятнадцать лет? Вспыхнувшим гением? Мастером какой-нибудь еще неисследованной величины? Она смотрела на Питера, а он следил за отцом.

- ...но это могло быть подлинной формой искусства, - говорил Минтон, - и я не понимаю чего ради цензура...

Она посмотрела на Рендера.

- Человек не имеет права быть безумным, - сказал Рендер, - и никто больше него не имеет права на самоубийство...

Она коснулась его руки. Он вздрогнул, как бы проснувшись, и отдернул руку.

- Я устала, - сказала она. - Ты не отвезешь меня домой.

- Чуть позже, - ответил он. - Дай Бинни еще немножко подремать. - И он снова повернулся к Минтону.

Питер повернулся к Джил и улыбнулся.

Она внезапно почувствовала, что и в самом деле очень устала. А ведь раньше она очень любила Рождество.

Бинни продолжала похрапывать; время от времени слабая улыбка мелькала на ее лице. Видимо, она танцевала.

Где-то человек по имени Пьер кричал, вероятно, потому, что он больше не был человеком по имени Пьер.

Я? Я жизненный, как говорит ваш еженедельник Тайм. Подхожу к удару по морде, Чарли. Нет, не по ТВОЕЙ морде! По моей! Понятно? Вот так. Такое выражение всегда приходит к человеку, когда он смотрит на заголовок, уже прочтя статью от начала до конца. Но тогда уже поздно. Да, конечно, они желают добра, но ведь понятно...

Пришли мальчика с кувшином воды и тазиком, ладно? "Смерть Биту", как это называют. Говорят, что человек может работать с тем же битом много лет, обходя кругом обширную и сложную социологическую структуру, известную как "контур", и роняя этот бит в новые девственные уши при всяком удобном случае. О, живущая смерть! Когда-то мировые телекоммуникации толкали это инвалидное кресло по склону бесчисленных выборов. Теперь оно прыгает по камням Лимбо. Мы входим в новую, счастливую и энергичную эру... Так вот, все твои люди отправились в Хельсинки и Ти-ерра дель Фуэго, скажи, слышал ли ты такую штуку: речь идет об одном старинном комике, которого называли "бит". Однажды вечером он участвовал в радиопостановке и, по своему обыкновению, выдал бит. Хороший был бит, солидный и к месту, полный смысла, равновесия и антитезиса. К сожалению, после этого он лишился работы, потому что этот бит дошел до каждого. В отчаянии он взобрался на перила моста и уже собирался броситься вниз, как его остановил голос: "Не бросайся вниз, в темный текучий символ смерти и слезай с перил". Обернувшись, он увидел странное создание, к слову сказать, безобразное, все в белом, смотревшее на него и улыбавшееся беззубым ртом. "Кто ты, странное улыбающееся создание в белом?" - спросил он. "Я Ангел Света", - ответило создание. "Я пришла, чтобы остановить тебя от самоубийства". Он покачал головой. "Увы, сказал он, - я должен покончить с собой, потому что мой бит полностью устарел". Она подняла руку и сказала: " Не отчаивайся, мы, Ангелы Света, способны творить чудеса. Я могу дать битов втрое больше того, чем может быть использовано за короткий слабый виток существования смертных". "Тогда, умоляю, скажи, что я должен сделать для этого". "Спать со мной", - ответила она. "Но в этом что-то неправильное, неангельское". "Ничуть, - возразила Ангел, - почитай внимательно Старый Завет и узнаешь об ангельских отношениях". "Ладно", согласился он, и они ушли. Он сделал свой бит, несмотря на тот факт, что она едва ли была самой привлекательной из Дочерей Света

. На следующее утро он встал и закричал: "Проснись! Проснись! Пора уже отдать мне вечный запас битов". "Давно ли ты занимаешься битами?" - спросила она. "Тридцать лет". "А сколько лет тебе?". "Сорок пять". "Не многовато ли, чтобы верить в Ангелов Света?" - засмеялась она. Он ушел и, конечно, сделал еще бит. А теперь дай мне немного спокойной музыки. Вот хорошо. Вообще-то она заставляет морщиться, и знаешь почему? Где ты в наше время слышишь спокойную музыку? В кабинете дантиста, в банке, в магазине и тому подобных местах, где всегда приходится долго ждать обслуживания. Ты слышишь успокаивающую музыку, когда подвергаешься всевозможным массивным травмам. И что в результате? Успокаивающая музыка становится самой беспокоящей вещью в мире. И она всегда вызывает у меня голод, потому что ее играют в тех ресторанах, где медленно обслуживают. Ты ждешь еды, а тебе играют эту проклятую музыку. Да... Ну, где мальчик с кувшином и тазиком? Я хочу вымыть руки...

Ты слышал насчет пилота, который был на Центавре? Он обнаружил там расу гуманоидов и стал изучать их обычаи, нравы, табу. Наконец, он коснулся воспроизводства. Изящная молодая девица взяла его за руку и отвела на завод, где собирали центаврийцев. Да, именно собирали - торсы шли по конвейеру, к ним привинчивали суставы, в черепа бросали мозги, внутрь тела заталкивали органы, приделывали к пальцам ногти и т. д. Он выразил изумление, и она спросила: "Почему? А как это делают на Земле?" Он взял ее за нежную ручку и сказал: "Пойдем за холмы, и я продемонстрирую". Во время демонстрации она вдруг истерически захохотала. "В чем дело? - спросил он. - Почему ты смеешься?". "Потому что, - ответила она, - таким способом мы делаем кары"... Выключи меня, Бэби, и продай немного зубной пасты!

"...Эй! Это я, Орфей, должен быть разорванным на куски такими, как вы! Но в одном смысле это, пожалуй, подходяще. Что ж, приходите, корибанты, и творите свою волю над певцом!

Темнота. Вопль.

Тишина.

Аплодисменты!

Она всегда приходила рано и входила одна; и всегда садилась на одно и то же место. Она сидела в десятом ряду в правом крыле, и единственной досадой для нее были антракты: она не могла знать, когда кто-нибудь захочет пройти мимо нее.

Она приходила рано и оставалась до тех пор, пока театр не погружался в тишину.

Она любила звук культурного голоса, поэтому предпочитала британских актеров американским.

Она любила музыкальные спектакли не потому, что очень любила музыку, а потому что ей нравилось чувство волнения в голосах. Поэтому же ей нравились стихотворные пьесы.

Ее вдохновляли древнегреческие пьесы, но она терпеть не могла "Царя Эдипа".

Она надевала подкрашенные очки, но не темные. И никогда не носила трость.

Однажды вечером, когда должен был подняться занавес перед последним актом, темноту прорезало световое пятно. В него шагнул мужчина и спросил:

- Есть ли в зале врач?

Никто не отозвался.

- Это очень важно, - продолжал он. - Если здесь есть доктор, просим немедленно пройти в служебный кабинет в главном фойе.

Он оглядывался вокруг, но никто не шевельнулся.

- Благодарю, - сказал он и ушел со сцены.

Затем поднялся занавес, и снова возникли движение и голоса.

Она подождала, прислушиваясь. Затем встала и двинулась вверх по крылу, ощупывая стену пальцами. Выйдя в фойе, она остановилась.

- Могу я помочь вам, мисс?

- Да, я ищу служебный кабинет.

- Вот он, слева от вас.

Она повернулась и пошла влево, слегка вытянув вперед руку. Коснувшись стены, она вела по ней рукой, пока не нащупала дверь. Тогда она постучала.

- Да? - дверь открылась.

- Вам нужен врач?

- Вы врач?

- Да.

- Быстрее! Сюда!

Она пошла по звуку его шагов внутрь и в коридор, параллельный крылу зала. Она услышала, что человек поднимается по лестнице, и последовала за ним.

Они дошли до костюмерной и вошли в нее.

- Вот он.

- Что случилось? - спросила она, вытянув руку и коснувшись человеческого тела.

Послышался булькающий звук и кашель без дыхания.

- Это рабочий смены, - сказал мужчина. - Я думаю, он подавился ириской. Он вечно жуем мх. Видимо, она застряла в горле, и вытащить нельзя.

- Вы вызвали скорую?

- Да, но вы посмотрите на него, он же весь посинел! Не знаю, успеют ли они.

Она откинула голову пострадавшего и ощупала горло внутри.

- Да, какое-то препятствие. Я тоже не могу его извлечь. Дайте мне короткий, острый нож - простерилизованный. Быстро!

- Сию минуту, мэм.

Она осталась одна. Нащупала пульс сонной артерии. Положила руки на напряженную грудь больного, откинула его голову еще больше назад и нащупала горло.

Прошла минута с небольшим. Звук поспешных шагов.

- Вот... Мы вымыли лезвие спиртом...

Она взяла нож в руки. Вдалеке послышалась сирена скорой помощи, но она не была уверена, что врачи успеют вовремя.

Поэтому она проверила нож кончиком пальца, а затем повернулась к тому, чье присутствие рядом ощущала.

- Не думаю, что вам стоит смотреть. Я собираюсь сделать ему срочную трахеотомию. Это неприятное зрелище.

- Ладно, я подожду за дверью.

Удаляющиеся шаги...

Она разрезала.

Вздох, затем поток воздуха. Затем мокрое... пузырящийся звук.

Она повернула голову больного. Когда врач "скорой" появился через дверь сцены, ее руки снова лежали спокойно, потому что она знала: человек будет жить.

- ...Шалотт, - сказала она врачу. - Эйлин Шалотт, Стейт Псик.

- Я слышал о вас. Но вы...

- Да, но людей я читаю лучше, чем Брайля.

- Да, вижу. Значит, мы можем встретиться с вами в Стейт?

- Да.

- Спасибо, доктор. Спасибо вам, - сказал менеджер.

Она вернулась на свое место в зрительный зал.

Последний занавес. Она сидела, пока зал не опустел.

Сидя здесь, она все еще чувствовала сцену.

Сцена для нее была центральной точкой звука, ритма, чувства движения, некоторых нюансов света и тьмы - но не цвета; это был центр особого рода блеска для нее: место пульса, конвульсии жизни через цикл страстей и восприятий; место, где страдающий, способный и благородный, страдал благородно, место, где даровитые французы ткали легкую ткань комедий, место, где черная поэзия нигилистов продавала себя за доступную цену тем, кто над ней насмехался, место, где проливалась кровь, и крики имели хорошую дикцию, а песни звенели, и где Аполлон и Дионис ухмылялись из - под крыльев, где Арлекин постоянно ухитрялся извлечь капитана Спеццафера из его штанов. Это было место, где любое действие можно было имитировать, но где за всеми действиями реально стояли лишь две вещи: счастье и горе, комическое и трагическое, то есть любовь и смерть - две вещи, называемые человеческим состоянием; это было место героев и не вполне героев; это было место, которое она любила, и она видела там только одного человека, лицо которого она знала, он шел по поверхности этого места, осыпанный символами... Поднять руки против моря тревог, злой встречи в лунном свете, и обратить это в их противоположность, призвать силу мятежных ветров и создать ревущую битву между зеленью моря и лазурным сводом... Какая же это искусная работа - человек! Бесконечных способностей, форм, движения!

Она знала его во всех его ролях, того, кто не мог существовать без зрителей. Он был жизнью.

Он был Творцом.

Он был Действующим и Двигающим.

Он был более велик, чем герои.

Мозг может содержать множество вещей. Он учится. Но он не может научиться не думать.

Эмоции качественно остаются теми же всю жизнь; стимулятор, на который они отвечают - предмет количественных вариаций, но ощущения - это основа дела.

Вот почему театр выжил: это культурный перекресток; он содержит Северный и Южный полюсы человеческого состояния; эмоции падают в его притяжение, как железные опилки.

Мозг не может научиться не думать, но ощущения падают предназначенным узором.

Он был ее театром.

Он был полюсами мира.

Он был всеми действиями.

Он был не имитацией действий, но самими действиями.

Она знала, что он очень способный человек, и зовут его Чарльз Рендер.

Он Творец.

В мозгу содержится много вещей.

Но ОН больше любой другой вещи.

Он был всегда.

Она чувствовала это.

Когда она встала и пошла ее каблуки гулко стучали в опустевшей тьме.

Пока она поднималась по крылу, звуки ее шагов снова и снова возвращались к ней.

Она шла по пустому театру, уходила от пустой сцены. Она была одна.

У верха крыла она остановилась.

Как далекий смех внезапно обрывается шлепком, упала тишина.

Она была теперь ни зрительницей, ни актрисой. Она была одна в темном театре.

Она разрезала горло и спасла жизнь.

Вечером она чувствовала, слушала, аплодировала.

А сейчас все исчезло, и она одна в темном театре.

И ей стало страшно.

Человек продолжал идти вдоль шоссе, пока не дошел до определенного дерева. Там он остановился, держа руки в карманах, и долго смотрел на дерево. Затем повернулся и пошел обратно, откуда пришел.

Завтра будет другой день.

- О, увенчанная скорбью любовь моей жизни, почему ты покинул меня? Разве я не красива? Я давно любила тебя, и все тихие места слышат мои стенания. Я любила тебя больше себя и страдала от этого. Я любила тебя больше жизни со всей ее сладостью, и сладость стала гвоздичной и миндальной. Я готова оставить эту свою жизнь для тебя. Почему ты должен был уехать на ширококрылом, многоногом корабле за море, взяв с собой свои лары и пенаты, а я здесь одна? Я бы сделала себя костром, чтобы сжечь пространство и время, разделяющие нас. Я должна быть с тобой всегда. Я пошла бы на это сожжение не тихо и молча, но с рыданиями. Я не обычная девушка, чтобы чахнуть всю жизнь и умереть пожелтевшей и с потухшими глазами: во мне кровь Принцев Земли, и моя рука - рука воина в битве. Мой поднятый меч разрубает шлем моего врага, и враг падает. Я никогда не была покорной, милорд. Но мои глаза болят от слез, А мой язык - от воплей. Заставить меня увидеть тебя, а затем никогда больше не показать тебя - это преступление хуже убийства. Я не могу забыть ни свою любовь, ни тебя. Было время, когда я смеялась над любовными песнями и жалобами девушек у реки. А теперь мой смех вырван, как стрела из раны, и я без тебя одинока. И не взыскивай с меня, любимый, потому что я любила тебя. Я хочу разжечь костер моими воспоминаниями и надеждами. Я хочу сжечь мои уже горящие мысли о тебе, положить их тебе как поэму на лагерный костер, чтобы ритмичные фразы превратились в пепел. Я любила тебя, а ты уехал. Никогда в жизни я не увижу тебя, не услышу музыку твоего голоса, не почувствую трепета от твоего прикосновения. Я любила тебя, и я покинута и одинока. Я любила тебя, а мои слова попадали в глухие уши, и сама я стояла перед невидящими очами. Разве я не красива, о ветры Земли, омывающие меня, раздувающие мои костры? Почему же он покинул меня, о жизнь сердца в моей груди? Я иду теперь к пламени моего отца, что бы быть лучше принятой. Из всех любовников прошлого никогда не было такого, как ты. Пусть боги благословят тебя и поддержат, пусть не слишком строго судя

т они тебя за то, что ты делал. Знай, я сгорю из - за тебя! Костер, будь моей последней любовью!

Когда она качнулась в круге света и упала, раздались аплодисменты. Затем зал потемнел.

Через мгновение свет снова загорелся, и другие члены клуба "Искусство и миф" встали и выступили вперед, чтобы поздравить ее с доходчивой интерпретацией. Они говорили о значении народного мотива от сати (Сати - обычай самосожжения вдовы вместе с телом мужа) до жертвоприношения Брунгильды.

Хорошо, основа - костер, - решили они. "Костер... моя последняя любовь" - хорошо: Эрос и Танатос в финальном очищении взрыва пламени.

Когда они высказывали свою оценку, в центр зала вышли маленький сутулый мужчина и его похожая на птицу и по - птичьи идущая жена.

- Элоиза и Абеляр, - объявил мужчина.

Вокруг почтительное молчание.

Высокий мускулистый человек средних лет с блестящим от пота лицом подошел к нему.

- Мой главный кастратор, - сказал Абеляр.

Крупный мужчина улыбнулся и поклонился.

- Ну, давайте начнем...

Хлопок - и упала тьма.

Глубоко закопанные, как мифологические черви, силовые линии, нефтепроводы и пневматические трубы тянутся через континент. Перистальтикопо-добно пульсирующие, они глотают землю. Они несут масло и электричество, воду и уголь, посылки, тюки и письма. Все эти вещи, идя через них под землей, извергаются в местах назначения, и машины, работающие в этих местах, принимают их.

Они слепые, и уползают подальше от солнца; они не имеют вкуса и не переваривают землю; они не имеют ни обоняния, ни слуха, Земля - их каменная тюрьма. Они знают только то, к чему прикасаются, и прикосновение - это их постоянная функция.

Такова глубоко закопанная игрушка червя.

В новой школе Рендер поговорил со штатным психологом и осмотрел оборудование физического воспитания. Он также осмотрел квартиры учащихся и был удовлетворен.

Но сейчас, когда он снова оставил Питера одного в учебном заведении, он чувствовал какое-то недовольство. И сам не знал, почему. Все, казалось, было в полном порядке, как и в первое его посещение. Питер вроде бы был в хорошем настроении. Даже в исключительно хорошем.

Рендер вернулся в свой кар и выехал на шоссе - громадное дерево без корней, ветви которого покрывали два континента, думал и удивлялся, что не находит ответа своему недовольству. Руки его лежали на коленях, ландшафт прыгал вокруг него вверх и вниз, потому что он ехал по холмам.

Рука снова поднялась к панели.

- Алло?

- Эйлин, это Рендер. Я не мог позвонить вам раньше, но слышал, что вы сделали трахеотомию в театре.

- Да. Я сделала доброе дело - я и острый нож. Откуда вы звоните?

- Из кара. Я только что отвез Питера в школу и теперь возвращаюсь.

- Да? Как он? Как его лодыжка?

- Отлично. Мы тут слегка напугались на Рождество, но все обошлось. Расскажите, как это случилось в театре, если это вас не смущает.

- Разве врача смущает кровь? - она тихо засмеялась. - Так вот, было уже поздно, перед последним актом...

Рендер откинулся, закурил и с улыбкой слушал.

Местность снаружи стала гладкой равниной, и кар катился по ней, как кегельный шар, точно по канавке.

Он проехал мимо гуляющего человека.

Под проводами высокого напряжения и над захороненными кабелями он снова шел рядом с главной ветвью дороги - дерева, шел сквозь заснеженный воздух и радиопередачу.

Мимо неслись кары, и некоторые пассажиры видели его.

Руки он держал в карманах, голову опустил, потому что не смотрел ни на что. Воротник пальто был поднят, и тающий небесный налог - снежные хлопья - приклеивались к полям его шляпы.

Он был в галошах. Земля была мокрая и грязноватая.

Он с трудом тащился - случайный заряд в поле громадного генератора.

- ...обедаем вечером в К и С ?

- Почему бы и нет? - сказал Рендер.

- Скажем, в восемь?

- В восемь. Договорились.

Некоторые из них падают с неба, но большинство выбиваются из дорог...

Кары высадили своих пассажиров на платформы в больших машинных ульях. Возле киосков кольцевой линии подземки стояли на стоянках аэротакси.

Но люди шли в выставочный зал пешком.

Здание было восьмиугольное. Крыша напоминала перевернутую супницу. Восемь нефункциональных треугольников из черного камня осуществляли декорацию каждого угла снаружи.

Супница была избирательным фильтром. Сейчас она высосала всю голубизну серого вечера и слабо светилась, белая, белее выпавшего вчера снега. Внутри потолок был безоблачным летним днем, но без солнца.

Люди шли под этим небом среди экспонатов, как темный поток среди скал.

Они двигались волнами и редкими водоворотами. Они клубились, сбивались, журчали и бормотали. Иногда оживлялись...

Они ровно выливались из припаркованных машин за голубым горизонтом.

Закончив обход, они возвращались к выходу во внешнюю часть.

Во внешней части была выставка, организованная ВВС. Она работала две недели по двадцать четыре часа в сутки и привлекала посетителей со всего мира.

Это была выставка достижений Человека в космосе.

Руководителем выставки был двухзвездный генерал со штатом из дюжины полковников, восемнадцати лейтенант-полковников, многих майоров, капитанов и бесчисленных лейтенантов. Генерала даже никто не видел, кроме полковников и работников "Выставки, Инк." Компании "Выставки, Инк." принадлежал выставочный зал рядом с космопортом, и она устраивала все как надо для тех, кто снимал зал.

Как входишь в Холл Поганок, как его кто-то окрестил, сразу же направо идет Галерея.

В Галерее были фото во всю стену, так что посетитель почти мог войти в них, потеряться в громадных стройных горах за Лунной Базой III, выглядевших так, словно они качаются от ветра, только никакого ветра там не было; войти в купол - пузырь подводного города; провести рукой по холодным частям наблюдательного мозга и почувствовать, как в нем щелкают быстрые мысли; войти в грубую пустыню под зеленоватым небом, обойти высокие стены Портового комплекса - монолитные, сероголубые, построенные на бог весть каких развалинах, войти в крепость, где в марсианском складе люди двигались как призраки, ощутить текстуру гласситовых стен, которые произвели сенсацию во всем мире; пройти акр меркурианского ада, посмотреть на цвета - пылающий желтый, серо - коричневый и оранжевый, и, наконец, затеряться в Большом Ледяном Боксе, где ледяной гигант сражается с огненным существом, и где каждое отделение запечатано и отделено, как в подводной лодке или транспортной ракете, и по тем же причинам; или пройтись, заложив руки в карманы, посчитать цветные полосы на стенах, похожих на опалы, увидеть солнце как сверкающую звезду, поежиться, выпустить пары и признать, что все эти места крайне удивительны, и фото тоже хороши.

После Галереи шли гравитационные комнаты, где человек поднимался по лестнице, пахнувшей свежеспиленным деревом. Наверху он мог выбрать любую гравитацию: лунную, марсианскую, меркурианскую - и спускаться обратно на уменьшенной воздушной подушке, вроде лифта, познав на миг ощущение переноса личного веса на выбранный мир. Платформа опустилась, посадка приглушена... будто упал в сено или в перину.

Дальше идут латунные перила по пояс вышиной. Они идут вокруг Фонтана Миров. Наклонись и смотри...

Вычерпанные из света бездонные озера мрака...

Это планетарий.

Миры в нем качаются на магнитных силовых линиях. Они двигаются вокруг горящего лучистого шара - солнца. Расстояние от одного до другого снижено, и они холодно и бледно сияют во мраке; Земля - изумруд и бирюза; Венера - молочный янтарь; Марс - оражевый шербет; Меркурий - масло; Нептун - свежеиспеченный хлеб.

В Фонтане Миров висели пища и богатство. Жаждущие и вожделеющие наклонялись над латунными перилами и смотрели. Это вызывало болезненные мечты.

Другие бросали взгляд и проходили мимо, чтобы увидеть реконструкцию декомпрессионной комнаты на Лунной базе I в натуральную величину, или услышать представителя промышленности, сообщающего малоизвестные факты насчет конструкций пресс-шлюзов и энергии воздушного насоса. Можно было также проехаться через холл в горах на подвесной монорельсовой дороге, или посмотреть двадцатиминутный фильм. Можно было подняться на свжеобрушенную стену-утес в скейлботах и орудовать захватами-клешнями, какими пользуются во внеземных горных разработках.

Но алчные оставались на одном месте. Они стояли дольше, смеялись меньше. Они были частью потока, образующего заводи...

- Думаешь направиться когда-нибудь?

Мальчик повернул голову, двинувшись на костылях, и посмотрел на обратившегося к нему лейтенант-полковника. Офицер был высокого роста, с загорелыми руками и лицом, с темными глазами; маленькие усики и тонкая коричневая дымящаяся трубка больше всего бросались в глаза после его свежей, хорошо сшитой униформы.

- Почему? - спросил мальчик.

- Ты как раз в том возрасте, когда планируют будущее. Карьеру надо нанести на карту заранее. В тринадцать лет человек может промахнуться, если он не думает вперед.

- Я читаю литературу...

- Без сомнения. В твоем возрасте все читают. Но сейчас ты видишь модели и думаешь, что это модели настоящего. Но между ними большая разница, громадная. Ты не поймешь этого ощущения, лишь читая буклеты.

Наверху прошуршал монорельсовый кар. Офицер показал на него трубкой.

- Даже это не та вещь, что едет над Большим Ледяным Каньоном, - заметил он.

- Тогда это недостаток тех, кто пишет буклеты, - сказал мальчик. - Любой человеческий опыт должен быть описан и интерпретирован достаточно хорошим писателем.

Офицер искоса взглянул на него.

- Повтори-ка это еще раз, сынок.

- Я сказал, что если ваши буклеты не говорят того, что вы хотите от них, то это не вина материала.

- Сколько тебе лет?

- Десять.

- Ты чертовски умен для своего возраста.

Мальчик пожал плечами, поднял костыль и показал им в направлении Галереи.

- Хороший художник мог бы сделать вам в пятьдесят раз лучшую работу, чем эти большие глянцевые фото.

- Это очень хорошие фото.

- Конечно, хорошие. Отличные. И, вероятно, дорогие. Но любая из этих сцен у настоящего художника была бы бесценной.

- Пока что здесь нет места художникам. Сначала идут землекопы, а культура потом.

- А почему бы не сделать наоборот? Набрать нескольких художников, а они помогут вам найти кучу землекопов.

- Хм, - сказал офицер, - интересная точка зрения. Не прогуляешься ли со мной немного? Посмотришь еще кое-какие достопримечательности.

- Что ж, - сказал мальчик, - почему бы и нет? Правда, прогуляться - не совсем подходящее слово...

Он качнулся на костылях, поравнялся с офицером, и они пошли мимо экспонатов.

Скейлботы ползли по стене, клешни цеплялись.

- Дизайн этих вещей основан на структуре ног скорпиона?

- Да, - ответил офицер. - Один блестящий инженер украл этот трюк у Природы. Именно такого сорта мозги мы и стремимся привлечь.

Мальчик кивнул.

- Я жил в Кливленде. Там в низовьях реки пользовались штукой под названием Холан-конвейер для разгрузки судов с рудой. Эта вещь основана на принципе ноги кузнечика. Какой-то смышленый молодой человек с мозгом, какой вы хотите привлечь, лежал однажды во дворе, обрывал ноги кузнечикам, и вдруг его осенило: "Эй, - сказал он, - это может пригодиться". Он разодрал еще несколько кузнечиков, и родился Холан-конве-йер. Как вы сказали, он украл трюк, который Природа потратила на существ, всего лишь скачущих по полям да сжевывающих табак. Мой отец однажды взял меня в путешествие по реке, и я увидел эти конвейеры в действии. Это громадные металлические ноги с зазубренными концами, и они производят самый ужасно неземной шум, какой я когда-либо слышал - словно призраки всех замученных кузнечиков. Боюсь, что у меня не тот сорт мозга, какой вы хотели бы привлечь.

- Ну, - сказал офицер, - похоже, что у тебя мозг иного рода.

- Какого иного?

- Такого, о котором ты говорил: тот, что будет видеть и интерпретировать, и сможет сказать людям здесь, дома, на что это похоже там.

- Вы взяли бы меня как хроникера?

- Нет, мы взяли бы тебя для другого. Но это не должно было бы остановить тебя. Сколько людей тянется к Мировым войнам с целью написать военный роман? Сколько военных романов написано? А сколько из них хороших? Очень мало. Ты мог бы начать свою подготовку с этого конца.

- Возможно, - сказал мальчик.

- Пойдем сюда? - сказал офицер.

Мальчик кивнул и пошел вслед за ним в коридор, а затем в лифт.

Лифт закрыл дверь и спросил, куда их отвезти.

- На нижний балкон, - сказал офицер.

Едва заметное ощущение движения, затем дверь снова открылась. Они оказались на узком балконе, идущем вокруг края супницы. Он был закрыт гласситом и тускло светился.

Под ним лежали огороженные площадки и часть поля.

- Несколько машин скоро взлетят, - сказал офицер. - Я хочу, чтобы ты увидел, как они поднимаются на колесах огня и дыма.

- Колеса огня и дыма, - улыбаясь, повторил мальчик. - Я видел эту фразу в куче ваших буклетов. Вы по-настоящему поэтичны, сэр.

Офицер не ответил. Ни одна из металлических башен не шевелилась.

- Вообще-то, они далеко не ходят, - сказал наконец офицер. - Они только перевозят материалы и персонал орбитальных станций. Настоящие большие корабли здесь никогда не садятся.

- Да, я знаю. Это верно, что один парень совершил утром самоубийство на вашей выставке?

- Нет, - сказал офицер, не глядя на него, - это был несчастный случай. Он шагнул в помещение марсианской гравитации до того, как платформа была на месте и установлена воздушная подушка. Он упал в шахту.

- Почему же не закрыли этот отдел выставки?

- Потому что вся защитная аппаратура функционировала правильно. Предупреждающий свет и охранные перила работали нормально.

- Тогда почему вы назвали это несчастным случаем?

- Потому что он не оставил записки. Вот! Смотри, сейчас один поднимется! - Он показал трубкой.

Бурлящий пар появился у основания одного из стальных сталагмитов. В его центре вспыхнул свет. Затем загорелось под ним, и волны дыма растеклись по полю и поднялись высоко в воздух.

Но не выше корабля... потому что он теперь двигался.

Почти незаметно он поднялся над грунтом. Вот сейчас движение уже было заметным...

И вдруг он оказался высоко в воздухе, в громадном потоке пламени.

Он был как фейерверк, потом стал вспышкой, и, наконец, звездой, быстро удаляющейся от них.

- Ничего похожего на ракету в полете, - сказал офицер.

- Да, вы правы.

- Ты хотел бы следовать за ним? Следовать за этой звездой?

- Да. Когда-нибудь я это сделаю.

- Мое обучение было очень тяжелым, а сейчас требования даже более суровы.

Они следили, как взлетели еще два корабля.

- Когда вы в последний раз сами улетали? - спросил мальчик.

- Я, пожалуй, пойду. Мне еще надо сделать письменную работу для школы, - сказал мальчик.

- Возьми несколько новых наших буклетов.

- Спасибо, я все их собираю.

- О'кей. До свиданья, парень.

- До свиданья. Спасибо за показ.

Мальчик пошел обратно к лифту. Офицер остался на балконе, пристально глядя вдаль. Трубка его давно погасла.

Свет, движущиеся, борющиеся фигуры.

Затем темнота.

- О, сталь! Такая боль, словно вошли лезвия! У меня много ртов, и все они блюют кровью!

Тишина.

Затем аплодисменты.

.c.Глава 4;

...Плоское, прямое, унылое. Это Уинчестерский кафедральный собор, как говорит путеводитель. "Своими колоннами от пола до потолка, так похожими на древесные стволы, он добивается жесткого контроля над пространством. Потолок плоский; каждый пролет между колоннами сам собой являет уверенность и стабильность. Собор как бы отражает дух Вильгельма Завоевателя. Презрение к сложности и страстная преданность другому миру делает собор соответствующей обстановкой для некоторых легенд Мэло-ри..."

- Обратите внимание на украшенные зубцами капители, - сказал экскурсовод. - Своей примитивной вырезкой они предваряют то, что позднее станет общим мотивом...

- Фу! - сказал Рендер, но тихо, потому что находился в храме с группой.

- Ш-ш-ш! - сказала Джил Де Вилл (Фотлок - ее настоящая последняя фамилия).

Но Рендер был так же поражен, как и утомлен. Хоть он и снимал шляпу перед хобби Джил, но оно так действовало на его рефлексы, что он пе-редпочел бы сидеть под восточным приспособлением, капающим воду на голову, чем ходить по аркадам и галереям, переходам и туннелям и, задыхаясь, подниматься по высоким трясущимся лестницам башен.

Так что он водил глазами по всему, сжигал все, закрывал глаза и строил все заново из дымящегося пепла памяти, чтобы позднее изобразить в видении пациентки, которая может увидеть все это только таким способом. Этот собор был ему менее неприятен, чем другие здания. Дп, он должен привести его ей.

Камера в его мозгу фотографировала все окружающее, пока Рендер шел с другими, перекинув плащ через руку, а его пальцы нервно тянулись за сигаретами. Он удерживался от открытого игнорирования гида, понимая, что это было бы надиром всех форм человеческого протеста. Так что он шел по Уинчестеру и думал о двух последних сеансах с Эйлин Шалотт.

Он снова бродил с ней.

"...где пантера ходит туда-сюда по ветке дерева..."

Они бродили.

"Где олень яростно поворачивается к охотнику..."

Они остановились, когда она подняла руки к вискам, раздвинула пальцы и искоса взглянула на него; губы ее разжались, как если бы она хотела спросить.

- Олени, - сказал он.

Она кивнула, и олень подошел. Она ощупала его рога, уши, похлопала по морде.

- Да, - сказала она.

Олень повернулся и пошел прочь, а пантера прыгнула на спину и вцепилась в его шею.

Эйлин видела, как олень дважды ударил кошку рогами, а затем умер.

"...где гремучая змея грется на солнце, растянувшись на камне..."

Эйлин смотрела, как змея свивалась и ударяла. Затем она ощупала погремушки змеи и повернулась к Рендеру.

- Зачем эти вещи?

- Вы должны знать не только идиллию, - сказал он и указал:

"...где аллигатор спит рядом с озабоченным заливом..."

Она коснулась плоской кожи. Животное зевнуло. Она изучила его зубы, строение челюстей.

Вокруг них жужжали насекомые. Москит сел на ее руку и ужалил. Она хлопнула по нему и засмеялась.

- Я продвигаюсь? - спросила она.

Он улыбнулся и кивнул.

- Вы хорошо держитесь.

Он хлопнул в ладоши, и лес и болото исчезли.

Они стояли босиком на зыбком песке; солнце и его отражение светили им с поверхности воды над их головами. Стайка ярких рыб проплыла между ними, морские водоросли мчались взад и вперед, полируя течение.

Их волосы поднялись и тоже колыхались как водоросли, и одежда шевелилась. Следы морских раковин разных форм и цветов лежали перед ними, вели мимо коралловых стен, по окатанным морем камням, и открывались беззубые, безъязыкие рты гигантских моллюсков.

Она остановилась и поискала что-то между раковин. Когда она выпрямилась, в ее руках была громадная, тонкая как яичная скорлупа трубка; на одном конце ее был завиток, он шел к углублению, похожему на гигантский отпечаток большого пальца, и винтом отходил обратно, чтобы соединиться с другим концом через лабиринты тонких, как спагетти, трубочек.

- Это, - сказала она, - раковина Дедала.

- Какая раковина Дедала?

- Разве вы не знаете легенду, милорд, как величайший из ремесленников, Дедал, скрывался однажды и был найден королем Миносом?

- Что-то смутно вспоминаю...

- Минос искал Дедала по всему древнему свету, но бесполезно, потому что Дедал своим искусством мог изменять себя почти как Протей. Но в конце концов советник короля придумал, как обнаружить Дедала.

- И как же?

- Посредством раковины, вот этой самой.

Рендер взял ее творение в руки и осмотрел.

- Король послал ее по разным городам, - продолжала она, - и предложил большую награду тому, кто протянет нитку через все комнаты и коридоры этой раковины.

- Кажется, вспоминаю...

- Вспомните, как это было сделано, или зачем? Минос знал, что только один человек может найти способ сделать это: искуснейший из ремесленников, и знал также, что гордость Дедала заставит его пытаться сделать невозможное и доказать, что он может сделать то, чего не может никто.

- Да, - сказал Рендер, - он ввел шелковую нитку в один конец и ждал, когда она появится из другого. Крошечная петля, затянутая вокруг тела ползающего насекомого. Он заставил насекомое войти в один конец, зная, что оно привыкло к темным лабиринтам, и что сила этого насекомого далеко превосходит его размеры.

- ...И он завязал раковину и получил награду, и был пленен королем.

- Пусть это будет уроком всем Творцам: творить надо мудро, но не слишком хорошо.

Она засмеялась.

- Но он, конечно, потом убежал.

- Ясное дело.

Они поднялись по коралловой лестнице. Рендер вытащил нитку, поднес раковину к губам, и дунул. Под морем прозвучала одна нота.

"Где выдра питается рыбой... "

Гибкий, торпедообразный пловец вторгся в косяк рыбы и стал жадно глотать. Они ждали, пока выдра закончила еду и вернулась на поверхность, а затем продолжали подниматься по витой лестнице.

Сначала их головы поднялись над водой, потом плечи, руки, и вот они встали, сухие и теплые, на узком берегу. Они вошли в рощу неподалеку и пошли вдоль ручья.

"Где черный медведь ищет корни и лед, где бобр шлерает по грязи весло-подобным хвостом... "

- Посмотрите на бобра и медведя.

Пчелы отчаянно жужжали вокруг черного мародера, грязь плескалась под ударами хвоста грызуна.

- Бобр и медведь, - сказала она. - Куда мы теперь пойдем?

- "Мимо сахарного тростника, мимо желтых цветов хлопчатника, мимо риса на низком влажном поле", - ответил он и зашагал дальше. - Смотрите на растения, на их форму и цвет.

Они шли все дальше.

- "...мимо западной хурмы, - сказал Рендер, - мимо длиннолистной кукурузы, мимо нежных цветов флокса..."

Она встала на колени, изучала, нюхала, трогала, пробовала на вкус.

Они шли через поля, и она чувствовала под ногами черную землю.

- Я пытаюсь что-то вспомнить, - сказала она.

- "...мимо тусклой зелени ржи, - сказал он, - когда она колышется на ветру".

- Подождите минутку, - сказала он, - я вспоминаю, но медленно. Подарите мне желание, которое я ни разу не высказала вслух.

- Взобраться на горы, - сказал он, - "с опасностью задохнуться".

Так они и сделали.

- Скалы и холодный ветер. Здесь высоко. Куда мы идем?

- Наверх. На самую вершину.

Они влезли туда в безвременный миг и остановились на вершине горы. Им казалось, что они поднимались много часов.

- Расстояние, перспектива, - сказал он. - Мы прошли через все то, что вы видите перед собой.

- На такую гору я однажды взбиралась, не видя ее.

Он кивнул. Ее внимание снова привлек океан под голубым небом.

Через некоторое время они стали спускаться с другой стороны горы. Снова Время дернулось и изменилось вокруг них, и вот они уже у подножия горы и идут вперед.

- "...гуляющий червь прокладывает путь по траве и пробивается сквозь листья куста".

- Вспомнила! - воскликнула она, хлопая в ладоши. - Теперь я знаю!

- Так где мы? - спросил Рендер.

Она сорвала травинку и сжевала ее.

- Где? Ну, конечно, "где перепел свистит в лесах и в пшеничном поле".

Перепел засвистел и пересек им дорогу, а за ним строго по линии шествовал его выводок.

Они шли по темнеющей тропе между лесом и пшеничным полем.

- Так всего много, - сказала она, - вроде каталога ощущений. Дайте мне еще строчку.

- "...где летучая мышь летает в канун седьмого месяца", - сказал Рен-дер и поднял руку.

Эйлин быстро опустила голову, чтобы мышь не налетела на нее, и темная фигура исчезла в лесу.

- "Где большой золотой жук падает сквозь тьму...", - сказала она, и жук, похожий на метеорит из чистого золота, упал к ее ногам. Он лежал секунду, как окрашенный солнцем скарабей, а затем пополз по траве у края тропы.

- Вы вспомнили теперь, - сказал он.

- Да.

Канун Седьмого месяца был холодным, на небе появились бледные звезды. Полумесяц наклонился над краем мира, и его пересекла еще одна летучая мышь. Где-то в траве застрекотал сверчок.

- Мы пойдем дальше, - сказала она.

- Далеко?

- "Туда, где ручей отрывает корни старого дерева и несет на луг", - ответила она.

- Ладно, - сказал он и наклонился к гигантскому дереву, мимо которого они шли. Между его корнями пробивался родник, питающий ручей, вдоль которого они недавно шли. Он звенел, как эхо далеких колокольчиков. Он вился между деревьев, зарывался в землю, кружился и перерезал свой путь к океану.

Она пошла по воде Вода изгибалась и пенилась вокруг нее, брызгала дождем, сбегала по спине, по груди, по рукам и ногам.

- Идите сюда, магия ручья прекрасна, - сказала Эйлин.

Но Рендер покачал головой и ждал. Она вышла, встряхнулась и тут же высохла.

- Лед и радуга, - заметила она.

- Да, но я забыл, что там следующее.

- Я тоже, но помню чуть дальше: "Пересмешник издает свое нежное бульканье, хихиканье, визг, плач. "

И Рендер сморщился, услышав пересмешника.

- Это не мой пересмешник, - сказал он.

Она засмеялась.

- Какая разница? Во всяком случае он появился немедленно.

Рендер покачал головой и отвернулся. Она снова встала рядом с ним.

- Простите. Я буду более осторожной.

- Прекрасно. - Он пошел дальше. - Я забыл следующую часть.

- Я тоже.

Они оставили поток далеко за собой и шли по пригибающейся траве, по ровной безграничной равнине, и все, кроме пика солнечной короны, исчезло с горизонта.

- "Где тени при заходе солнца удлиняются по бесконечной одинокой прерии..." Я вспомнил это место, "где стада бизонов медленно распространяются на квадратные мили..."

Темная масса слева постепенно обрела форму. Выделился громадный бизон американских прерий. Не на родео, не на выставке рогатого скота, не на обратной стороне никелевой монетки, а здесь стояли эти животные, опустив рогатые головы, покачивая мощными спинами - знак Торо, неудержимое плодородие весны, исчезающее в сумерках в былое, в прошлое - вероятно, туда, "где сверкают колибри".

Рендер и Эйлин шли по великой равнине, луна плыла над ними. Наконец они дошли до противоположного конца страны, где большие озера, другие ручьи, мосты и другой океан. Они прошли через опустевшие фермы, сады и двинулись вдоль воды.

- "Где шея долгоживущего лебедя изгибается и поворачивается", - сказала она, глядя на своего первого лебедя, плывущего по озеру в лунном свете.

- "Где хохочущая чайка носится по берегу, - ответил он, - и смех ее почти человеческий".

И в ночи раздался смех, но он не был ни смехом чайки, ни смехом человека, потому что Рендер никогда не слышал, как хохочет чайка. Журчащие звуки он сотворил из сырого ощущения холодного вечера.

Он велел вечеру снова стать теплым. Он осветил тьму, заставил ее звенеть серебром. Смех начал замирать и исчез совсем. Сотворенная чайка унеслась в океан.

- Ну, - объявил он, - на этот раз почти все.

- Но здесь гораздо больше, - возразила она. - Вы держите в голове меню обедов, как же вы не помните еще кое-чего об этом? Я помню что-то насчет куропаток, укладывающихся на ночлег кольцом, головами наружу, и о цапле в желтой короне, питающейся крабами на краю болота, и о кузнечиках на орешнике, и...

- Это много, даже слишком, - сказал Рендер.

Они прошли через рощу лимонных и апельсиновых деревьев, по местам, где кормится цапля, мимо орехового дерева, где поют кузнечики, там, где куропатки спят кольцом, головами наружу.

- В следующий раз вы покажете мне всех животных?

- Да.

Она свернула по узкой тропке к фермерскому дому, открыла дверь и вошла. Рендер, улыбаясь, шел за ней.

Чернота.

Полная чернота, мрак абсолютной пустоты. Внутри дома не было ничего.

- В чем дело? - спросила он.

- По сценарию эта экскурсия не планировалась, - ответил Рендер. - Я хотел опустить занавес, а вы решили, что шоу должно продолжаться. На этот раз я воздерживаюсь от какой-либо поддержки.

- Я не всегда могу контролировать это, - сказала она. - Простите. Давайте закончим. Я овладела импульсом.

- Нет, пойдем дальше. Свет!

Они стояли на вершине холма, и летучие мыши летали мимо узкого металлического серпа луны. Вечер был холодный. От груды мусора доносилось грубое карканье. Деревья были металлическими столбами с приклепанными к ним ветками. Трава под ногами из зеленого пластика. У подножия холма тянулось гигантское пустое шоссе.

- Где мы? - спросила она.

- Это ваша "Моя Песня" со всем крайним нарциссизмом, каким вы могли бы набить ее. Все было правильно... до известной точки. Но вы толкнули ее излишне далеко. Теперь я чувствую, что становится необходимым некоторое равновесие. Я не могу позволить себе играть в игрушки каждый сеанс.

- Что вы собираетесь делать?

- Пойдем гулять, - он хлопнул в ладоши.

- "Где чаша пыли просит воды..." - сказал голос неизвестно откуда, и они, закашлявшись, пошли.

- "...где сильно загрязненная река не знает живого существа, сказал голос, - и пена ее ржавого цвета..."

Они шли вдоль вонючей реки, Эйлин зажала нос, но запах все равно чувствовался.

- "...где лес погублен, и ландшафт есть преддверие ада..."

Они шли среди пней, спотыкались об остатки ветвей, и под их ногами хрустели сухие листья. Испуганно косящаяся луна свисала с черного купола на тонкой нитке. Под листьями трещала земля.

- "...где земля кровоточит в опустевших горных выработках..."

Вокруг них лежали покинутые механизмы. Горы земли и камня сиротливо лежали в ночи. Громадные бреши в земле были наполнены похожими на кровь разрастаниями.

- "...пой, муза алюминия, которая вначале учила этого пастуха, как музей и процесс восстают из хаоса - или, если тебя больше восхищает смерть, созерцай величайшее кладбище!"

Они вернулись назад, на вершину холма, чтобы посмотреть оттуда. Кругом было множество тракторов, бульдозеров, копателей, кранов. Грудами лежал искореженный, проржавевший, разломанный металл. Вокруг лежали рамы, плиты, пружины, балки. Брошенные орудия. Ненужные машины.

- Что это? - спросила она.

- Металлический лом. Об этом Уолт не пел - о вещах, которые идут по его траве и выдирают ее с корнем.

Они пошли мимо мертвых механизмов.

- Эта машина срыла индейский могильник, а эта спилила старейшее на континенте дерево. Вот эта прорыла канал, отклонивший реку, что обратило зеленую долину в пустыню. Эта ломала стены домов наших предков, а эта поднимала плиты для чудовищных башен, заменивших эти дома...

- Вы пристрастны, - сказала она.

- Конечно. Вы должны всегда стараться видеть широко, если хотите сделать что-то мелкое. Помните, я показывал вам пантеру, гремучую змею, аллигатора? Помните, что я ответил, когда вы спросили: "Зачем это?"

- Вы сказали, что я должна знать не только идиллию.

- Правильно, и, поскольку вы снова жаждете перехватить инициативу, я решил, что чуть больше боли и чуть меньше удовольствия могут укрепить мое положение. Вы уже наделали ошибок.

- Да, я знаю. Но это изображение механизмов, мостящих дорогу в ад...

Они обошли кучу банок, бутылок и матрацных пружин. Он остановился перед металлическим ящиком и открыл крышку.

- Посмотрите, что спрятано в брюхе этого бака на целые столетия!

Фантастическое сияние наполнило темную полость мягким зеленым светом.

- Чаша Святого Грааля, - объявил он. - Это энантиадромия, моя дорогая. Круг, возвращающийся на себя. Когда он проходит через свое начало, начинается спираль. Откуда мне знать? Грааль мог быть спрятан в машине. Со временем все меняется. Друзья становятся врагами, зло становится благодеянием. Но у меня еще есть время, и я расскажу вам маленькую легенду, как и вы угощали меня легендой о греке Дедале. Ее рассказал мне пациент по имени Ротман, изучающий каббалу. Чаша Грааля, которую вы видите, есть символ света, чистоты и святости и небесного величия; каково ее происхождение?

- Никто не знает.

- Да, но есть традиция, легенда, которую Ротман знал: Чашу Грааля отдал Мельхиседек, израильский первосвященник, предназначив ее для Мессии. Но где Мельхиседек взял ее? Он вырезал ее из громадного изумруда, найденного им в пустыне. Этот изумруд выпал из короны Шмаэла, Ангела Тьмы, когда тот был сброшен с небес. Кто знает, какова вообще суть Чаши Грааля? Энантиадромия. Прощай, Грааль. - Он закрыл крышку, и все оделось мраком.

Затем, идя по Уинчестерскому кафедральному собору с плоским потолком и обезглавленной (Кромвелем, как сказал гид) статуей справа, он вспоминал следующий сеанс. Он вспомнил свой почти невольную позу Адама, когда называл всех проходящих перед ними животных. Он чувствовал себя приятно буколическим, когда, вызубрив старый ботанический текст, творил и называл полевые цветы.

Так что они были вне городов, вдали от машин. Ее эмоции были все еще мощными при виде простых, осторожно вводимых объектов; чтобы рискнуть ввести ее в сложную и хаотическую дикость, он должен был медленно строить ее город.

Что-то быстро пронеслось над собором, вызвав звонкий гул. Рендер на секунду взял Джил за руку и улыбнулся, когда она посмотрела на него. Джил, склонная к красоте, обычно прилагала много труда для ее достижения, но сегодня ее волосы были просто зачесаны назад и связаны пучком, глаза и губы не накрашены; маленькие белые уши были открыты и казались какими-то заостренными.

- Обратите внимание на зубцы капителей... - прошептал он.

- Фу! - сказала Дил.

- Ш-ш-ш! - зашикала стоявшая рядом маленькая женщина.

Позднее, когда они шагали обратно к своему отелю, Рендер спросил:

- О'кей Уинчестер?

- О'кей.

- Рада?

- Рада.

- Значит, можем вечером уехать.

- Идет.

- В Швейцарию...

- А может, мы сначала потратим день - два на осмотр старых замков? В конце концов, они же сразу через Пролив, а пока я буду осматривать, ты можешь попробовать все местные вина...

- Ладно.

Она посмотрела на него с некоторым удивлением.

- Что? Никаких возражений? - Она улыбнулась. - Где твой боевой дух? Ты позволяешь мне вертеть тобой?

- Когда мы галопом неслись по потрохам этого старинного храма, я услышал слабый стон, а затем крик: "Ради бога, Монтрезор!" Я думаю, это был мой боевой дух, потому, что голос-то был мой. Я уступаю призраку, даже неустановленному. Давай поедем во Францию. Вот и все!

- Дорогой Ренди, это всего на пару дней...

- Аминь, - сказал он, - хотя мазь на лыжах уже сохнет.

Они уехали. На третий день утром, когда она говорила ему о замках в Испании, он вслух размышлял, что в то время как психологи пьют и только злятся, психиатры пьют, злятся и ломают вещи. Приняв это как завуалированную угрозу Веджвудскому фарфору, который она коллекционировала, она согласилась с его желанием кататься на лыжах.

- Свободен! - чуть не выкрикнул Рендер.

Сердце его билось где-то в голове. Он резко наклонился и свернул влево. Ветер бил в лицо, жег и царапал щеки душем ледяных кристаллов.

Он был в движении. Мир кончился в Вейссфилдже, и Дорфталь вел вниз и прочь от его портала.

Его ноги были двумя мерцающими реками, несущимися по твердым, изгибающимся плоскостям; они не мерзли на ходу. Вниз. Он плыл. Прочь от всего мира. Прочь от удушающей нехватки интенсивности, от избалованности благосостоянием, от убийственной поступи вынужденных развлечений, рубящих досуг, как Гидру.

Летя вниз, он чувствовал сильное желание оглянуться через плечо, не создал ли мир, оставшийся позади, грозное воплощение его самого, тень, которая погонится за ним, Рендером, поймает и утащит обратно в теплый и хорошо освещенный гроб в небе, где он будет лежать, отдыхать и беседовать с алюминиевым приводом, управляющим его волей, и с гирляндой чередующихся токов, успокаивающих его дух.

- Я ненавижу тебя, - выдохнул он сквозь стиснутые зубы, и ветер унес его слова; затем он засмеялся, потому что всегда анализировал свои эмоции, как сущность рефлексов, и добавил: - Беги, Орест, безумец, преследуемый фуриями...

Через некоторое время склон стал более пологим. Рендер достиг низа трассы и остановился.

Он закурил и пошел обратно на вершину, чтобы снова спуститься по причинам нетерапевтическим.

В этот вечер он сидел перед камином в большом помещении, чувствуя, как тепло пропитывает его усталые мышцы. Джил массировала ему плечи, пока он разыгрывал Роршаха. Он потянулся за блестящим стаканчиком, который тут же был выхвачен у него звуком голоса, донесшегося откуда-то через холл Девяти Сердец.

- Чарльз Рендер? - сказал голос (только это прозвучало как "Шарльс Рундер").

Его голова тут же дернулась в том направлении, но в его глазах плясало слишком много остаточных изображений, чтобы он мог выделить источник зова.

- Морис? - спросил он. - Бартельметц?

- Угу, - пришел ответ, и затем Рендер увидел знакомое лицо, посаженное прямо на плечи, на красный с синим мохнатый свитер, безжалостно натянутый на винный бочонок. Человек пробивал себе путь в их направлении, ловко обходя разбросанные лыжные палки, сваленные в кучу лыжи и людей, которые, подобно Джил и Рендеру, пренебрегали стульями.

- Вы еще больше потолстели, - заметил Рендер. - Это нездорово.

- Вздор, это все мышцы. Ну, как вы, что у вас нового? - он посмотрел на Джил, и она улыбнулась ему.

- Это мисс Де Вилл, - сказал Рендер.

- Джил, - уточнила она.

Он слегка поклонился и, наконец, выпустил большую руку Рендера.

- ...А это профессор Морис Бартельметц из Вены, - ярый последователь всех форм диалектического пессимизма и весьма замечательный пионер нейросоучастия, хотя, глядя на него, этого не подумаешь. Я имел счастье быть его учеником.

Бартельметц кивнул, соглашаясь с ним, принял фляжку, которую Рендер достал из пластиковой сумки, и наполнил до краев складной стаканчик.

- Ага, вы все еще хороший врач, - сказал он. - Вы сразу же диагностировали случай и дали правильное предписание. На здоровье!

- Дай бог не последнюю, - сказал Рендер, наливая себе и Джил.

Они сели на пол. Пламя ревело в громадной кирпичной трубе камина, кряжи обгорали по ветвям, по сучьям, по годовым кольцам. Рендер подкладывал дрова.

- Я читал вашу последнюю книгу года четыре назад, - небрежно сказал Бартельметц.

Рендер кивнул.

- Вы занимались в последнее время какой-нибудь исследовательской работой?

- Да, - ответил Рендер, - отчасти. - Он взглянул на Джил, которая дремала, прижавшись щекой к ручке огромного кожаного кресла. По лицу ее пробегали малиновые тени. - Я натолкнулся на довольно необычного субъекта и начал некую сомнительную операцию, которую надеюсь со временем описать.

- Необычный? В каком смысле?

- Слепая от рождения, во-первых.

- Вы пользуетесь Яйцом?

- Да. Она хочет быть Творцом.

- Черт побери! Вы сознаете возможные последствия?

- Конечно.

- Вы слышали о несчастном Пьере?

- Нет.

- Это хорошо. Значит все было удачно засекречено. Пьер преподавал философию в Парижском университете и писал диссертацию об эволюции сознания. Прошлым летом он решил, что ему необходимо исследовать мозг обезьяны, чтобы сравнить менее тошнотворный мозг со своим, я полагаю. Во всяком случае, он получил незаконный доступ к Яйцу и к мозгу нашего волосатого кузена. Как далеко он зашел, подвергая животное стимулирующей клавиатуре - так и не выяснено, но предполагают, что такие вещи не могут немедленно передаваться от человека к обезьяне - звуки уличного движения, например, и тому подобное - и что-то испугало животное. И с тех пор Пьер находится в обитой мягким камере, и все его реакции - реакции испуганной обезьяны.

Таким образом, поскольку он не закончил своей диссертации, он, вероятно, может дать достаточно материала для кого-нибудь другого.

Рендер покачал головой.

- Сюжет похож, - тихо сказал он, - но в моем нет ничего драматического. Я нашел исключительно стабильного индивидуума - психиатра, человека, уже потратившего немало времени на обычные анализы. Она хочет стать нейросоучастником, но ее останавливает страх перед зрительной травмой. Я постепенно предоставляю ей полный ряд зрительных феноменов. Когда я закончу, она полностью привыкнет видеть и сможет отдать все свое внимание терапии, не будет, так сказать, ослеплена видением. Мы уже провели четыре сеанса.

- И...?

- Все идет прекрасно.

- Вы в этом уверены?

- Да, насколько можно вообще быть уверенным в таких вещах.

- М-м-м, - протянул Бартельметц. - Скажите, вы находите ее исключительно волевой? Скажем, возможен ли навязчиво-принудительный рисунок чего-либо, в который ее можно ввести?

- Нет.

- Ей когда-нибудь удавалось перехватить у вас контроль над фантазиями?

- Нет!

- Врете, - просто сказал Бартельметц.

Рендер закурил и улыбнулся.

- Старый отец, старый мастер, возраст не уменьшил вашей проницательности. Я мог бы соврать любому но не вам. Да, правильно, ее очень трудно держать под контролем. Она не удовлетворяется тем, что видит. Она хочет Творить. Это вполне понятно - и мне, и ей - но сознательное понимание и эмоциональное восприятие, кажется, никогда не совпадают. В некоторых случаях она начинает доминировать, но мне удается почти немедленно снова брать контроль. В конце концов, над клавиатурой-то я хозяин.

- Хм... Вы знакомы с буддийским текстом "Катехизис Шанкары"?

- Боюсь, что нет.

- Тогда я расскажу вам о нем. Он основан - отнюдь не для терапевтических целей - на истинном эго и мнимом эго. Истинное эго - бессмертная часть человека и должна отправиться в Нирвану - так сказать, душа. Мнимое же эго - нормальный мозг, опутанный иллюзиями - сознанием вас, меня и всех, кого мы когда-либо знали профессионально. Ясно? Ясно. Дальше: ткань этого мнимого эго составлена из скандх, как они называют. Сюда включаются ощущения, восприятия, способности, самосознание и даже физическая форма. Крайне ненаучно. Да. Но все это не то же самое, что неврозы, мнимые жизни мистера Ибсена или галлюцинации - нет.

Каждая из пяти скандх есть часть оригинальности, которую мы называем личностью, а затем наверх выступают неврозы и все прочие неприятности, следующие за ними и дающие нам работу. О'кей? О'кей. Я прочел вам эту лекцию, потому что нуждаюсь в драматическом ограничении того, что сейчас скажу, а я хочу сказать кое-что драматическое.

Посмотрим на скандхи, как они лежат на дне водоема; неврозы ребят на поверхности воды; "истинное эго", если оно есть, закопано глубоко в песке на дне. Так. Рябь заполняет пространство между объектом и субъектом. Скандхи - часть субъекта, основная, единственная ткань его существа. Итак, вы согласны со мной?

- Со многими оговорками.

- Хорошо. Теперь, когда я установил свою границу, я буду ею пользоваться. Вы играете со скандхами, а не с простыми неврозами. Вы пытаетесь выправить у этой женщины всеобъемлющую концепцию ее самой и мира. Для этого вы пользуетесь Яйцом. Это то же самое, что играть с психоти-ками или с обезьяной. Все вроде бы идет хорошо, но... в какой-то момент вы можете сделать что-то, показать ей какое-то зрелище или какой-то способ видеть - что переломится в ее личности, сломает скандху и - пфф! - словно пробито дно водоема. В результате - водоворот, который унесет вас... куда? Я не хочу иметь вас в качестве пациента, молодой человек, молодой мастер, поэтому я советую вам не продолжать этот эксперимент. Яйцо нельзя использовать в такой манере.

Рендер швырнул сигарету в огонь и начал загибать пальцы:

- Во-первых, вы делаете мистическую гору из мелких камешков. Я всего лишь направляю ее сознание на прием дополнительной области восприятия. Во многом это простая передача работы других чувств.

Во-вторых, ее эмоции были крайне интенсивны вначале, потому что это была действительно травма, но мы уже прошли эту стадию. Теперь это для нее просто новинка. Скоро станет привычным.

В-третьих, Эйлин сама психиатр, она опытна во всех этих делах и прекрасно знает деликатную природу того, что мы делаем.

В-четвертых, ее чувство личности и ее желания, или ее скандхи, или как вы их там зовете, тверды, как Гибралтарская Скала. Вы же понимаете, какая напряженность требовалась от слепой, чтобы получить образование, какое она получила? Нужна была стальная воля, эмоциональный контроль и аскетизм тоже...

- ...А если что-то из этих сил сломается в безвременный момент тревоги, - Бартельметц грустно улыбнулся, - пусть тени Зигмунда Фрейда и Карла Юнга будут рядом с вами в долине мрака...

- И в-пятых, - неожиданно добавил он, глядя в глаза Рендеру, - она привлекательна?

Рендер отвернулся к камину.

- Весьма разумно, - вздохнул Бартельметц. - Я не могу сказать, то ли вы покраснели, то ли на вашем лице отблеск пламени. Боюсь, однако, что вы покраснели, и это означает, что вы сознаете, что сами можете стать источником возбуждающего стимулятора. Вечером я зажгу свечу перед портретом Адлера и буду молиться, чтобы он дал вам силы успешно соревноваться с пациенткой в вашей дуэли.

Рендер посмотрел на Джил, которая все еще спала, протянул руку и поправил ее локоны.

- Во всяком случае, - сказал Бартельметц, - если вы будете продолжать и все пойдет хорошо, я с великим интересом прочитаю о вашей работе. Я говорил вам когда-нибудь, что я лечил нескольких буддистов, но так и не обнаружил "истинного эго"?

Оба мужчины рассмеялись.

Оно похоже и не похоже на меня, это существо на поводке, маленькое, серое, невидящее, пахнущее страхом. Рыкни - и оно задохнется в своем ошейнике. Голова его пуста как отверстие, из которого появляется обед, когда она нажмет кнопку. Говори с ним - оно ничего не понимает, хотя и похоже на меня. В один прекрасный день я убью его... Зачем?... Тут поворот.

- Три ступеньки. Вверх. Стеклянные двери. Ручка справа.

Зачем? Вперед. Лифт. Внизу сады. Там приятно пахнет. Трава, сырая земля и чистый воздух. Я вижу. Птицы - правда, запись. Я вижу все. Я.

- Лифт. Четыре ступеньки.

Вниз. Да. Хочется сделать громкий шум в горле - глупое чувство. Чисто, спокойно, много деревьев. Богиня сидит на скамье, жует листья, пахнущие свежестью. Не может видеть их, как я. Может, теперь что-нибудь... ? Нет.

- Следи за ступеньками.

Вперед. Направо, налево, направо, налево деревья и трава. Зигмунд видит. Гуляет... Доктор с Машиной дает ей свои глаза. Рыкни - он не задохнется. Запаха страха нет.

Выкопать в земле глубокую яму, похоронить глаза. Богиня слепа. Чтобы видеть, есть Зигмунд. Теперь ее глаза наполнены, и он боится зубов. Заставит ее видеть и возьмет ее высоко в небо, глядеть оттуда. Оставит меня здесь, оставит Зигмунда одного, невидящего... Я выкопаю в земле глубокую яму...

Джил проснулась утром после десяти. Она не повернула головы, чтобы узнать, встал ли уже Рендер. Он всегда встает рано. Она протерла глаза, потянулась, повернулась на бок и приподнялась на локте. Посмотрела на часы на ночном столике и потянулась за сигаретой и зажигалкой.

Закурив, она увидела, что пепельницы нет. Без сомнения, Рендер унес ее, потому что не одобрял куренья в постели. Вздохнув, она вылезла из постели и потянулась за халатом.

Она терпеть не могла процесса вставания, но, уже встав, позволяла дню начаться и продолжать без пропусков регулярный процесс событий.

- Черт бы его взял, - улыбнулась она. Ей хотелось бы позавтракать в постели, но было уже слишком поздно.

Размышляя, что ей надеть, она заметила в углу пару чужих лыж. На одну из них был насажен листок бумаги.

"Присоединишься ко мне?" - спрашивали каракули.

Она отрицательно затрясла головой и почувствовала печаль. Она дважды в жизни вставала на лыжи и боялась их. Она сознавала, что следовало бы попробовать снова, что это разумно хороший спорт, но ей тяжело было даже вспоминать об отвратительном рывке вниз, рывке, который в обоих случаях быстро переносил ее в сугроб, и не хотелось снова ощутить головокружение, охватывавшее ее при тех двух попытках.

Так что она приняла душ, оделась и пошла вниз завтракать.

Все девять каминов уже ревели, когда она, проходя мимо большого холла, заглянула туда. Несколько краснолицых лыжников уже подносили руки к пламени центрального камина. Народу было немного. На подставках стояло лишь несколько пар мокрых ботинок, на вешалках висели яркие шапочки, возле двери стояли на своем месте влажные лыжи. Несколько человек сидели в креслах в центре холла, читали газеты, курили, болтали. Она не увидела никого из знакомых и прошла дальше, в столовую.

Когда она шла мимо регистрационного стола, ее окликнул старик, работавший там. Она улыбнулась и подошла.

- Письмо, - сказал он и протянул ей конверт. - Выглядит важным.

Это был объемистый коричневый конверт, пересылавшийся три раза, как она заметила, и обратный адрес был адресом ее поверенного.

- Спасибо.

Она села у большого окна и посмотрела на заснеженный сад и на винтовую тропу вдали, усеянную фигурами с лыжами на плечах. Затем она разорвала конверт.

Да, это был финал. Письмо адвоката сопровождалось копией решения суда о разводе. Она только недавно решила положить конец законной связи с мистером Фотлоком, чье имя она перестала носить пять лет назад, когда они расстались. Теперь она имела вещь, с которой не вполне знала, что делать. Ее дорогой Ренди, наверное, чертовски удивится. Надо будет придумать какой-нибудь невинный способ довести до него эту информацию. Ну, для этого еще будет время. Хотя надолго откладывать не стоит... Ее тридцатый день рождения висел, как черная туча над апрелем, а апрель через четыре месяца. Ладно... Она тронула губы помадой, сильнее напудрила родинку и закрыла "косметичку".

В столовой она увидела д-ра Бартельметца, сидевшего перед огромной горой яичницы, цепочек сосисок, тостов и полупустой бутылкой апельсинового сока. На спиртовке стояла кастрюля с кофе. Он слегка наклонился вперед и работал вилкой, как ветряная мельница лопастью.

- Доброе утро, - сказала Джил.

Он поднял глаза.

- Мисс Де Вилл... Джил... доброе утро. - Он кивнул на стул напротив себя. - Присоединяйтесь, пожалуйста.

Она села и сказала подошедшему официанту:

- Мне то же самое, но на 90% меньше. - И снова повернулась к Бартель-метцу: - Вы видели сегодня Чарльза?

- Увы, нет, а я хотел продолжить нашу дискуссию, пока его мозг еще на ранней стадии пробуждения и, значит, более уступчивый. К несчастью, он из тех, кто входит в день где-то в середине второго акта.

- А я обычно прихожу в антракте и спрашиваю краткое содержание, - сказала Джил, - так что почему бы не продолжить дискуссию со мной? Я всегда уступчива, и мои скандхи в хорошем состоянии.

Глаза их встретились.

- Ага, - сказал он медленно, - так я и думал. Что ж - хорошо. Что вы знаете о работе Рендера?

- М-м-м... Он особый специалист в высокоспециальной области, мне трудно оценить некоторые вещи и говорить о них. Я хотела бы иногда заглядывать в мозг других людей, посмотреть, что они думают - обо мне, конечно, но не думаю, чтобы я оставалась там надолго. Особенно, - она шутливо поежилась, - в чьем-то мозгу с проблемами. Наверное, я либо слишком сочувствовала бы, либо боялась, либо еще что-нибудь, и тогда, в соответствии с прочитанным, возникло бы нечто вроде симпатической магии, и это могло бы стать моими проблемами. Но у Чарльза проблем не бывает, во всяком случае, он никогда не говорил мне об этом. Но позднее я задумалась. Эта слепая девушка и ее собака - поводырь, кажется, слишком сильно занимают его.

- Собака - поводырь?

- Да, собака, служащая ей глазами, одна из хирургических мутантов.

- Как интересно... Вы когда-нибудь встречались с этой женщиной?

- Никогда.

- Так. - Он задумался. - Иногда врач сталкивается с пациентом, чьи проблемы так родственны его собственным, что сеанс становится чрезвычайно острым. Так всегда бывало со мной, когда я лечил коллегу психиатра. Возможно Чарльз видит в этой ситуации параллель чему-то, тревожащему его лично. Я не смотрел его личный анализ, не знаю всех путей его мозга, хотя он долгое время был моим учеником. Он всегда был замкнутым, о чем-то умалчивал; при случае мог быть весьма авторитетным. Что еще его занимает в последнее время?

- Как всегда, его сын Питер. Он переводил мальчика из школы в школу пять раз за пять лет. - Ей подали завтрак, и она придвинулась к столу. - И он читает обо все случаях самоубийства и без конца говорит о них.

- С какой целью?

Она пожала плечами и принялась за еду.

- Он никогда не упоминал - почему, - сказала он, снова взглянув на Бартельметца. - Может, он пишет что-нибудь...

Бартельметц покончил с яичницей и налил себе кофе.

- Вы боитесь этой его пациентки?

- Нет... Да, боюсь.

- Почему?

- Боюсь симпатической магии, - сказала она, слегка краснея.

- Под это определение может подходить очень многое.

- Это верно, - признала она. - Мы с вами объединились ради его благополучия и пришли к согласию в том, что именно представляет угрозу. Не могу ли я просить вас об одолжении?

- Можете.

- Поговорите с ним еще раз. Убедите его бросить это дело.

Он смял салфетку.

- Я намерен это сделать после обеда. Я верю в ритуальную ценность спасительных побуждений. И сделать их надо.

Дорогой отец - идол.

Да, школа прекрасная, лодыжка моя заживает, и с моими одноклассниками у меня много общего. Нет, я не нуждаюсь в деньгах, питаюсь хорошо и не имею затруднений с новым учебным планом. О'кей?

Здание я не буду описывать, поскольку ты уже видел эту мрачную вещь. Землю не могу описать, потому что сейчас она под холодными белыми пластами. Бррр! Правда, меня восхищает искусство зимы, но я не разделяю твоего энтузиазма к противоположности лета, кроме как в рисунках или эмблеме на пачке мороженого.

Лодыжка ограничивает мою подвижность, а мой товарищ по комнате уезжает на уикэнды домой - то и другое является настоящим благословением, потому что у меня теперь удобный случай схватиться за чтение. Что я и делаю.

Питер.

Рендер наклонился и погладил огромную голову. Голова стоически приняла это, а затем перевела взгляд на австрийца, у которого Рендер попросил огонька, и как бы говорила: "Должен ли я терпеть такое оскорбление?". Человек улыбнулся, щелкнул гравированной зажигалкой, и Рендер заметил среди заглавных букв маленькую "ф".

- Спасибо, - сказал Рендер и обратился к собаке: - Как тебя зовут?

- Бисмарк, - проворчал пес.

- Ты напомнил мне другого такого же, некоего Зигмунда, компаньона и гида моей слепой приятельницы в Америке.

- Мой Бисмарк - охотник, - сказал молодой человек, - но здесь нет ни оленей, ни больших кошек.

Уши собаки встали торчком, она смотрела на Рендера гордыми, горящими глазами.

- Мы охотились в Африке, в северных и южных частях Америки. И в центральной Америке тоже. Бисмарк никогда не теряет след. Никогда не промахнется. Он прекрасный зверь, и зубы у него как будто сделаны в Зо-лингене.

- Ты счастливчик, что у тебя такой охотящийся компаньон.

- Я охочусь, - прорычал пес. - Я преследую... Иногда убиваю...

- Вы не знаете такой же собаки - Зигмунда, или женщины, которую он водит - мисс Эйлин Шалотт? - спросил Рендер.

Человек покачал головой.

- Нет. Бисмарка я получил из Массачузетса, но сам я никогда не бывал в Центре и незнаком с хозяевами других мутантов.

- Понятно. Ну, спасибо за огонек. Всего вам доброго.

- И вам всего доброго.

- Всего доброго...

Рендер зашагал по узкой улице, засунув руки в карманы. Вторая попытка Бартельметца чуть не заставила его наговорить лишнего, о чем он сам потом пожалел бы. Проще было уйти, чем продолжать разговор. Поэтому он извинился и не сказал, куда идет - он и сам не знал.

Повинуясь внезапному импульсу, он вошел в лавочку и купил часы с кукушкой, бросившиеся ему в глаза. Он был уверен, что Бартельметц примет подарок в правильном смысле. Он улыбнулся и пошел дальше. Интересно, что за письмо для Джил, с которым клерк специально подошел к их столику в столовой? Оно три раза переадресовывалось и было отправлено юридической фирмой. Джил даже не вскрыла его, а улыбнулась, поблагодарила старика клерка и сунула письмо в сумочку. Следовало бы кое-что узнать о его содержании. Его любопытство так возбуждено, что она, конечно, пожалеет его и скажет.

Ледяные столбы неба, казалось, внезапно закачались перед ним. Подул резкий северный ветер. Рендер сгорбился и упрятал голову в воротник. Сжимая часы с кукушкой, он поспешно двинулся обратно.

В эту ночь змея, державшая свой хвост, рыгала, Фенрис Волк прокладывал путь к луне, маленькие часы сказали "ку-ку", и завтра пришло, как последний буйвол Манолета, тряся рогами ворота и мыча обещание втоптать поток львов в песок.

Рендер обещал себе отдохнуть от излишней сентиментальности.

Позже, много позже, когда они прыгали по небу в крейсере, похожем на коршуна, Рендер смотрел вниз на потемневшую землю, думая о ее полных звезд городах, смотрел на небо, где все они отражались, смотрел вокруг себя, на людей, мелькавших на экранах, на автоматы с кофе, чаем и спиртными напитками, которые посылали свои флюиды исследовать внутренность людей и заставлять их нажимать кнопки, а затем смотрел на Джил, которую старинные здания заставляли ходить в их стенах, и знал: она чувствует, что он смотрит на нее, и чувствует, что его сиденье требует превращения в ложе - чтобы он уснул.

.c.Глава 5;

Ее кабинет был полон цветов, ей нравились экзотические ароматы. Иногда она зажигала курения. Ей нравилось промачивать ноги в теплых лужах, гулять в снегопад, слушать слишком много музыки, может быть, излишне громкой, выпивать каждый вечер пять или шесть различных ликеров (обычно неприятно пахнущий анисовый, иногда с чуточкой полынного). Руки у нее были мягкие, слегка веснушчатые, с длинными сужающимися к концам пальцами. Колец она не носила.

Ее пальцы снова и снова ощупывали выпуклости цветка рядом с ее креслом, пока она говорила в записывающий аппарат.

- ...основные жалобы пациента при поступлении - нервность, бессонница, боли в животе и периоды депрессии. У пациента имелась запись прежних поступлений на короткое время. Он был в этом госпитале в 1995 г. с маниакально - депрессивным психозом пониженного типа, и снова вернулся сюда 2.3.96. 9.20.97 он поступил в другой госпиталь. Физическое обследование показало кровяное давление 170/100. На день обследования 12.11.98 он был нормально развит и хорошо упитан. В это время пациент жаловался на постоянную боль в пояснице, и были отмечены некоторые умеренные симптомы отхода от алкоголя. Дальнейшее физическое обследование не выявило патологии, за исключением того, что сухожилия пациента реагируют преувеличенно, но одинаково. Эти симптомы явились результатом отхода от алкоголя. При поступлении он не показал себя психоти-ком, у него не было ни заблуждений, ни галлюцинаций. Он хорошо ориентировался в пространстве, времени и личности. Его психологическое состояние было определено: он был в какой-то мере претенциозным, экспансивным и в достаточной степени враждебным. Его считали потенциальным нарушителем порядка. Поскольку он был по специальности поваром, его назначили работать на кухне. Тогда его общее состояние показало явное улучшение. Больше сотрудничества, меньше напряженности. Диагноз: маниакально-депрессивная реакция (всегда ускоряющая неизвестный стресс). Степень психиатрического ухудшения средняя. Признан правомочным. Продолжать лечение и госпитализацию.

Она выключила аппарат и засмеялась. Этот звук испугал ее: смех - феномен общественный, а она была одна. Она снова включила запись и грызла уголок носового платка, пока мягкие, скользящие слова возвращались к ней. После первого же десятка их она перестала слушать.

Когда аппарат замолчал, она выключила его. Она была очень одинока. Она была так чертовски одинока, что лужица света, возникшая, когда она стукнула себя по лбу и повернулась лицом к окну, вдруг стала самой важной вещью на свете. Она хотела чтобы это был океан света, или чтобы она сама стала совсем крошечной - все равно, лишь бы этот свет втянул ее в себя.

Вчера минуло три недели...

Слишком долго, думала она, я должна ждать. Нет! Невозможно! А что, если он умрет, как Вискомб? Нет! Не может быть! С ним ничего не может случиться. Никогда. Он всесилен и защищен. Но.. но придется ждать три недели... Без зрения - вот что это значит. Но разве воспоминания потускнели? Разве они ослабели? Как выглядит дерево? Или облако? Я не помню! Что такое - красное? Что такое - зеленое? Боже! Это уже истерия! Я слежу за ней, но не могу прекратить ее! Надо принять лекарство. Лекарство!

Плечи ее затряслись. Лекарства принимать она не стала, но сильнее прикусила платок, пока ее острые зубы не прорвали ткань.

- Берегись, - сказала она личному блаженству - тех, кто жаждет справедливости, потому что МЫ желаем удовлетворения. И берегись кротких, ибо МЫ будем пытаться унаследовать Землю. И берегись...

Коротко прожужжал телефон. Она убрала платок, сделала спокойное лицо и повернулась к телефону.

- Алло?

- Эйлин, я вернулся. Как вы?

- Хорошо, даже вполне хорошо. Как прошел ваш отпуск?

- О, не жалуюсь. Я давно собирался и думаю, что заслужил отдых. Слушайте, я привез кое-что показать вам - например, Уинчестерский кафедральный собор. Хотите прийти на этой неделе? Я могу в любой вечер.

СЕГОДНЯ. НЕТ. Я ОТЧАЯННО ХОЧУ ЭТОГО. ЭТО МОЖЕТ СТАТЬ ПРЕПЯТСТВИЕМ ДЛЯ МЕНЯ, ЕСЛИ ОН УВИДИТ...

- Как насчет завтрашнего вечера? - спросила она. - Или послезавтра?

Завтра будет прекрасно, - ответил он. - Встретимся в "К и С" около семи?

- Да, это будет очень приятно. Тот же столик?

- Почему нет? Я закажу его.

- Идет. Значит, завтра увидимся.

- До свидания.

Связь выключилась.

В ту же минуту в ее голове внезапно закружились цвета и она увидела деревья - дубы, сосны и сикоморы - большие, зеленые с коричневым и серым; она увидела комья облаков, протирающих пастельное небо, и пылающее солнце, и озеро глубокой, почти фиолетовой синевы. Она сложила свой изорванный носовой платок и выбросила.

Она нажала кнопку рядом со столом, и кабинет наполнился музыкой. Скрябин. Затем нажала другую кнопку и снова проиграла надиктованную ей пленку, но почти не слышала ни того, ни другого.

Пьер подозрительно понюхал еду. Санитар снял ее с подноса и вышел, заперев за собой дверь. Салат ждал на полу. Пьер осторожно подошел к нему, захватил горсть и проглотил.

Он боялся.

"Только бы сталь перестала грохотать, сталь о сталь, где-то в этой темной ночи... только бы..."

Зигмунд встал, зевнул и потянулся. На секунду задние ноги волочились, а затем он стал внимательным и встряхнулся. Она, наверное, скоро пойдет домой. Он поглядел вверх, на часы, висящие на человеческом уровне, чтобы проверить свои ощущения, а затем подошел к телевизору. Встав на задние лапы, он одной передней оперся на стол, а другой включил телевизор.

Как раз время сводки погоды; может быть, дороги обледенели.

"Я проезжал через всемирные кладбища, - писал Рендер, - обширные каменные леса, которые каждый год удлиняются.

Почему человек так ревниво охраняет своих мертвых? Не потому ли, что это монументально демократичный путь увековечения, высшее утверждение вредящей силы, то есть жизни, и желание, чтобы она продолжалась вечно? Унамуно уверял, что это именно так. Если да, то за последний год значительно больший процент населения желает бессмертия, чем когда-либо раньше в истории... "

Чик - чик, чига - чик!

Как ты думаешь, это все-таки люди?

Вряд ли, слишком уж они хороши.

Вечер был звездным. Рендер завел С-7 в холодный подвал, нашел свое место и поставил машину.

От бетона шла холодная сырость, она вцеплялась в тело, как крысиные зубы. Рендер повел Эйлин к лифту. Их дыхание облаками шло перед ними.

- Холодновато, - заметил он.

Она кивнула.

В лифте он отдышался, размотал шарф и закурил.

- Дайте и мне, пожалуйста, - сказала она, почувствовав запах табака.

Он подал ей.

Они поднимались медленно, и Рендер прислонился к стенке, вдыхая смесь дыма и кристаллизованной влаги.

- Я встретил еще одну мутированную овчарку в Швейцарии. Такая же большая, как Зигмунд. Только это охотник, как и пруссак.

- Зигмунд тоже любит охотиться, - заметила Эйлин. - Два раза в год мы ездим в Северные леса, и я отпускаю его. Он пропадает несколько дней и возвращается вполне счастливым. Он никогда не рассказывает, что делал, но никогда не приходит голодным. Я думаю, что ему нужен отдых от людей, чтобы остаться стабильным. И думаю, что я права.

Лифт остановился. Они вышли в холл, и Рендер снова повел ее.

Войдя в кабинет, он ткнул термостат, и по комнате заструился теплый воздух. Их пальто он повесил тут же, в кабинете, и выкатил из гнезда Яйцо. Включив его в розетку, он начал превращать стол в контрольную панель.

- Как вы думаете, это долго продлится? - спросила она, пробегая кончиками пальцев по гладким, холодным изгибам Яйца. - Все, я имею в виду, полная адаптация к зрению.

Он задумался.

- Не имею представления. Пока не знаю. Мы начали очень хорошо, но еще очень многое нужно сделать. Месяца через три я смогу сделать предположения.

Она задумчиво кивнула, подошла к столу и обследовала кнопки легкими, как десять перышков, пальцами.

- Осторожно! Не надавите ни на одну.

- Не буду. Как по-вашему, долго ли мне придется учиться оперировать ими?

- Учиться три месяца. Шесть, чтобы стать достаточно опытной для использования их на ком-то; и еще шесть - под постоянным наблюдением, прежде, чем вам можно будет доверить самостоятельную работу. Всего вместе - больше года.

- Ох-ох! - она села в кресло.

Рендер коснулся сезонов, фаз дня и ночи, дыхания сельской местности и города, элементов, открыто бегущих по небу и всех танцующих сигналов, которыми он пользовался для построения миров. Он разбил час времени и попробовал примерно семь веков.

- О'кей, все готово.

Это произошло быстро и с минимумом советов со стороны Рендера. На секунду все стало серым. Затем мертвенно-белый туман. Затем он сам собой разошелся, как от порыва ветра, хотя Рендер не чувствовал ветра.

Он стоял рядом с ивой у озера, а Эйлин полускрывали ветви и решетки теней. Солнце клонилось к закату.

- Мы вернулись, - сказала она. - Я все время боялась, что это так и не произойдет, но я снова вижу все и вспоминаю.

- Хорошо, - сказал он. - Посмотрите на себя.

Она посмотрела в озеро.

- Я не изменилась.

- Нет.

- А вы изменились, - продолжала она, глядя на него. - Вы стали выше, и есть какая-то разница...

- Нет, - ответил он.

- Значит, я ошиблась, - быстро сказала она. - Я еще не все понимаю, что вижу.

- Ясно.

- Что мы будем делать?

- Смотрите.

На ровной дороге она увидела кар. Он шел издалека, прыгал по горам, жужжал у подножия холмов, кружился по прогалинам и расцвечивал их голосом в серое и серебро синхронизированной силы, и озеро дрожало от звуков. Кар остановился в сотне футов за кустарником; это был С-7.

- Пошли со мной, - сказал Рендер, взяв Эйлин за руку. - Поедем.

Они прошли меж деревьев, обогнули последний куст. Она дотронулась до гладкого кокона, до его антенны, до окон - и окна сразу просветлели. Она посмотрела через них внутрь кара и кивнула.

- Это ваш Спиннер.

- Да. - Он открыл дверцу. - Садитесь. Мы возвращаемся в клуб. Сейчас самое время. Воспоминания свежи и будут в меру приятны или нейтральны.

- Приятны, - сказала она, садясь в машину.

Он захлопнул дверцу, обогнул кар и сел. Она смотрела, как он набирает воображаемые координаты. Кар прыгнул вперед и ровным ходом пошел мимо деревьев. Рендер чувствовал возрастающее напряжение, поэтому не менял сценария. Эйлин поворачивалась на вращающемся сиденье и осматривала внутренность кара, а затем снова уставилась в окно. Она смотрела на убегающие назад деревья. Рендер увидел рисунок тревоги и затемнил окна.

- Спасибо, - сказала она. - Мне вдруг стало слишком много видения - все несется мимо, как...

- Понятно, - сказал Рендер, поддерживая ощущение движения. - Я так и предполагал. Но вы становитесь выносливее. Теперь расслабьтесь, - добавил он через минуту, и где-то была нажата кнопка.

Эйлин расслабилась, и они ехали все дальше и дальше. Наконец, кар замедлил ход, и Рендер сказал:

- А теперь один непродолжительный взгляд в окно.

Он пустил в ход все стимуляторы, которые способствовали удовольствию и расслаблению, и выстроил вокруг кара город. Она смотрела сквозь просветленные окна на профили башен и монолитные блоки жилищ, затем увидела три кафетерия, дворец развлечений, аптеку, медицинский центр из желтого кирпича с алюминиевыми кадуцеями над аркой, сплошь застекленную школу, сейчас пустую, еще аптеку и множество каров, припаркованных или несущихся мимо, и людей, входящих и выходящих, идущих мимо домов, садящихся и вылезающих из каров; и было лето, и предзакатный цвет фильтровался на цвета города и одежды людей, идущих по бульвару или стоящих на террасах и балконах, разговаривающих на улице, женщину с пуделем, ракеты, сновавшие высоко в небе.

Затем мир исчез. Рендер поддерживал абсолютный мрак, приглушил все ощущения, кроме чувства движения.

Через некоторое время появился тусклый свет; они все еще сидели в Спиннере, окна снова стали непрозрачными.

- Боже! - сказала она. - Мир так наполнен! Я в самом деле видела все это?

- Я не хотел дойти до этого сегодня, но вы хотели. Похоже, что вы были готовы.

- Да, - сказала она, - окна вновь просветлели. Она быстро повернулась.

- Все исчезло, - сказал он. - Я только хотел, чтобы вы бегло взглянули.

Она смотрела. Снаружи теперь было темно, и они ехали по мосту. Двигались они медленно. Других машин не было. Под ними была плоскость, а в небе множество звезд; они освещали дышащую воду, уходящую под мост. Косые подпоры моста спокойно проходили мимо.

- Вы это сделали, и я вам очень благодарна, - сказала она. - Кто же вы?

Видимо, он хотел, чтобы она спросила об этом.

- Я Рендер. - Он засмеялся.

Они продолжали путь по темному, пустому теперь городу и, наконец, подъехали к клубу, в большой паркинг - купол. Там он тщательно исследовал все ее ощущения, готовый убрать мир в нужный момент, но этого не потребовалось.

Они вышли из кара и пошли в клуб, который он решил не переполнять людьми. Они сели за свой столик недалеко от бара в маленькой комнате с комплектом доспехов рядом и заказали ту же еду, что и раньше.

- Нет, - сказал он, оглядев себя, - это не мое.

Доспехи снова оказались рядом со столом, а Рендер - в своем сером костюме с черным галстуком и серебряным зажимом из трех лепестков.

Оба засмеялись.

- Я не тот тип, чтобы носить жестяной костюм, и хотел бы, чтобы вы перестали видеть меня в нем.

- Простите, - она улыбнулась, - я сама не знаю, зачем и как я это сделала.

- Я знаю, и склонен к уточнению. Итак, я еще раз предупреждаю вас. Вы осознаете факт, что все это иллюзия. Я принял этот способ для вас, чтобы получить полную выгоду. Для большинства же моих пациентов это реальность, которую они переживают. Это производит контртравму или символическую последовательность, даже более сильную. Но вы знаете параметры игры и, хотите вы или нет, это дает вам другой вид контроля, не тот, с каким я обычно имею дело. Прошу вас, будьте осторожны.

- Простите, я не хотела этого.

- Я знаю. Нам принесли еду, которая у нас была.

- Уф! Выглядит она страшно. Неужели мы ели эту дрянь?

- Да, - фыркнул он. - Вот нож, вот вилка, а это ложка. Вот ростбиф, картофельное пюре, горошек, а это масло...

- Боже!

- Это - салат, это - речная форель - ммм! Это картофель фри, это бутылка вина... Ну-ка посмотрим, я ведь не платил за него - римский Кон-ти, и бутылка Икема для... Эй!

Комната закачалась.

Он оголил стол, уничтожил ресторан. Они снова оказались на прогалине. Сквозь просвечивающую ткань мира он видел, как рука двигалась по панели. Кнопки были нажаты. Мир снова стал осязаемым. Их пустой столик стоял теперь у озера, и была летняя ночь, и скатерть казалась очень белой при ярком свете луны.

- Как глупо с моей стороны, - сказал он. - Ужасно глупо. Я, видимо, ввел их одновременно. Актуальный основной вид, словесный стимулятор могли потрясти особу, видящую это впервые. Я так увлекся Творчеством, что забыл о пациенте. Приношу свои извинения.

- Я уже в порядке. В самом деле.

Он вызвал холодный ветер с озера.

- ...А это луна, - добавил он жалобно.

Она кивнула. Она носила крошечную луну в центре лба, и эта луна сияла, как и та, над ними, и заливала серебром волосы и платье Эйлин.

На столе стояла бутылка Конти и два стаканчика.

- Откуда это?

Она пожала плечами. Он налил вино в стаканчики.

- Оно может оказаться безвкусным, - сказал он.

- Нет. Вот... - она подала ему вино.

Он пригубил и понял, что вино имеет вкус - фруктовый, как бы давили сок из винограда, выращенного на островах Благословения, гладкого, мясистого, а хмель выжат из дыма горящего мака. Он с самого начала понял, что его рука, вероятно, перегородила дорогу сознанию, симфонизи-руя чувственные сигналы и контрпередачу, и это привело его совершенно неосознанно сюда, к озеру.

- Так уж вышло, - заметил он, - а теперь нам пора возвращаться.

- Так скоро? Я еще не видела кафедрального...

- Да, так скоро.

Он хотел, чтобы мир кончился, и мир кончился.

- Здесь холодно, - сказала она, одеваясь, - и темно.

- Я знаю. Сейчас я смешаю чего-нибудь выпить и уберу машину.

Он глянул на запись, покачал головой и пошел к своему бару.

- Это не совсем Конти, - заметил он, протягивая руку за бутылкой.

- Ну и что ж? Я не возражаю.

В данный момент он тоже не возражал. Они выпили, он убрал Яйцо, помог Эйлин надеть пальто, и они вышли.

Пока они спускались в лифте в подвал, ему хотелось, чтобы мир снова исчез, но мир не исчезал.

"В стране приблизительно 1 миллиард 800 миллионов жителей и 500 миллионов личных автомобилей. Если человек занимает 2 квадратных фута поверхности земли, а машина примерно 120, то становится очевидным, что в то время как люди занимают 2 миллиарда 160 миллионов квадратных футов нашей страны, экипажи занимают 67, 2 миллиарда квадратных футов, то есть примерно в тридцать один раз большее пространство, чем человеческий род. Если в данный момент половина Этих автомобилей в действии и содержит в среднем по два пассажира, то соотношение больше чем 47 к одному в пользу каров. Как только страна станет одной мощеной плоскостью, люди либо вернутся в моря, откуда вышли, либо станут жить под поверхностью земли, либо эмигрируют на другие планеты, и тогда, возможно, технологической эволюции будет позволено продолжаться по линиям, которые проложили для нее статистики. "

Сибил К. Делфи,

Заслуженный профессор в отставке, начало речи в Учительском колледже штата Шетовер, Ута.

Папа,

я доковылял из школы до такси, а на такси в космопорт, ради тамошней выставки АФ - Снаружи, как она называется. (О'кей, я преувеличил ковы-ляние, хотя оно требует дополнительного внимания).

Все тут нацелено на привлечение молодежи к пятилетней зацепке, как я понял. Но это сработало. Я хочу присоединиться. Я хочу уйти Наружу. Как ты думаешь, возьмут меня, когда я подрасту? Я имею в виду - возьмут Наружу, а не на какую-нибудь работу за разбухшим столом. Как думаешь - возьмут?

Я думаю, да.

Там был важная шишка - полковник, он увидел шкета, шатающегося вокруг и прижимающего нос к ихним стеклам, и решил дать ему подсознательную рекламу. Мощно! Он провел меня по Галерее и показал все достижения АФ, от Лунной базы до Марсопорта. Он прочел мне лекцию о Великих Традициях Службы и водил меня в полицейскую комнату, где Служба занималась шутками и соревновалась друг с другом в штуках, где "все решается умением, а не мускулами", делали скульптуры из подкрашенной воды прямо в воздухе... Здорово!

Но если по - серьезному, я хотел бы быть там, когда они понесутся на Пять Внешних и дальше. Не потому, что в проспектах наврано или не продумано, а просто я думаю, что кто-нибудь более чувствительный мог бы вести хронику в правильном смысле. Помнишь грубого пограничного наблюдателя Френсиса Паркмена - Мэри Остин, кажется. Так вот, я решил туда податься.

Этот мужик из АФ, благодарение богам, не имел покровительственного тона. Мы стояли на балконе и следили за взлетающими кораблями, и он говорил мне, что если я буду напряженно учиться, я когда-нибудь поведу их. Я не стал говорить ему, что я не такой уж недоумок и получу диплом раньше, чем буду достаточно взрослым для применения его где бы то ни было, даже в Службе этого полковника. Я просто посмотрел, как корабли взлетают, и сказал: "Через десять лет я буду смотреть вниз, а не наверх". Затем он рассказал, какой трудной была его собственная тренировка, но я не спросил, чего ради он связался с таким вшивым назначением, как у него. Теперь, подумав, я рад, что не спросил. Он гораздо больше походил на человека из их рекламы, чем кто-нибудь из их реальных людей. Надеюсь, я никогда не буду походить на типа из рекламы.

Спасибо тебе за монету, и за теплые носки, и за струнные квинтеты Мо-царта, которые я слушаю прямо сейчас. Я хотел бы получить разрешение побывать на Луне, вместо того, чтобы ехать в на лето в Европу. Может быть?... Возможно?... Вдруг?... Ну, если я смахну тот новый тест, который ты для меня придумал?... Но в любом случае, пожалуйста, подумай насчет этого.

Твой сын

Пит.

- Алло, Психиатрический Институт.

- Я хотела бы записаться на обследование.

- Минуточку. Я соединю вас со Столом записи.

- Алло, Стол записи.

- Я хотела бы записаться на обследование.

- Минуточку... Какого рода обследование?

- Я хочу увидеть д-ра Шалотт, Эйлин Шалотт. Как можно скорее.

- Сейчас... Я посмотрю ее расписание. Вас устроит следующий вторник, два часа?

- Прекрасно.

- Ваше имя, пожалуйста.

- Де Вилл. Джил Де Вилл.

- Хорошо, мисс Де Вилл. Значит, в два часа, во вторник.

- Спасибо.

Человек шел рядом с шоссе. По шоссе шли кары. На линии высокого ускорения они мелькали, как расплывающиеся пятна.

Движение было слабое.

Было 10.30 утра, и холодно.

Меховой воротник у человека был поднят, руки засунуты в карманы, сам он наклонялся на ветру. По ту сторону ограды дорога была сухой и чистой.

Утреннее солнце закрыли тучи. В грязном свете человек видел деревья за четверть мили.

Шаг его не менялся. Глаза не отрывались от деревьев. Мелкие камешки хрустели под ногами.

Дойдя до деревьев, он снял пальто и аккуратно сложил его. Он положил пальто на землю и полез на дерево.

Когда он долез до ветви, которая тянулась над оградой, он посмотрел, нет ли приближающихся каров, затем схватил ветвь обеими руками, опустился вниз, повиснув на мгновение, и упал на шоссе.

Это была идущая на восток половина шоссе, шириной в сто ярдов.

Он бросил взгляд на запад, увидел, что движения в его сторону пока нет, и пошел к центральному острову. Он понимал, что может не достичь его. В это время дня кары шли по линии высокого ускорения со скоростью приблизительно 160 миль в час. Но он шел.

Кар прошел позади него. Он не оглянулся. Если окна были затемнены, как это обычно бывает, то пассажиры даже не знали, что он пересек их путь. Потом они, вероятно, услышат об этом и осмотрят перед и зад машины, нет ли признаков наезда.

Кар прошел перед ним. Окна были прозрачные. На мгновение предстали два лица, раскрывшие рты в виде буквы "О", а затем исчезли. Его собственное лицо ничего не выражало. Оно не изменилось. Еще два кара пролетели мимо. Окна были темными. Он прошел по шоссе ярдов двадцать.

Двадцать пять...

Ветер или что-то еще под ногами сказали ему, что идет кар. Он даже не взглянул, но углом глаза заметил идущую машину. Походки не изменил.

У Сесила Грина окна просвечивали, потому что ему так нравилось. Левая рука его была под ее блузкой, юбка ее была скомкана на коленях, а его правая рука лежала на рычаге, опускающем сиденья. Вдруг девушка откинулась назад, издав горловой звук.

Его рука дернулась влево.

Он увидел идущего человека.

Он увидел профиль, так и не повернувшийся к нему полностью. Он увидел, что человек не изменил походки.

А затем он уже не видел человека.

Легкое дребезжание, и ветровое стекло начало само очищаться. Сесил Грин ехал дальше. Он затемнил окна.

- Как...? - спросил он, когда она снова была в его объятиях, и всхлипнул.

- Монитор не задержал его...

- Он, видимо, не коснулся ограды...

- Наверное, он спятил!

- Все равно, его должны были задержать в самом начале пути.

Лицо могло быть любое... Мое?

Испуганный Сесил опустил сиденья.

- Привет, ребятки. Это крупный план большой, жирной, запачканной табаком улыбки, которой вы только что были вознаграждены. Но хватит юмора. Сегодня вечером мы отойдем от нашего необыкновенного неофициального формата. Мы начнем с тщательно придуманного драматического представления по последней арт-моде.

Мы собираемся играть Миф.

- Только после основательного проникновения в душу и болезненного самоанализа мы решили сыграть для вас сегодня именно ЭТОТ миф.

- Да, я жую табак - с краснокожим, подлинной фабричной маркой на пачке.

- Теперь, когда я буду скакать по сцене и плеваться, кто первый установит мою мифическую агонию? Не увлекайтесь фонами. Пуск!

- Ладно, леди и джентльмены и все прочие: я - Титан бессмертный, одряхлел и превратился в кузнечика. Пуск!

- Для моего следующего номера нужно больше света.

- Больше чем сейчас. Пуск!

- Еще больше света...

- Слепящий свет!

- Очень хорошо. Пуск!

- Теперь - в моей пилотской куртке, солнечных очках, шелковом шарфе - вот!

- Где мой хлыст?

- Ладно, все установлено.

- Эй, вы, шелудивые! Пошел! Хо! Хо! Вверх! Вверх, в воздух, бессмертные лошади! Поднимайтесь туда!

- Больше света!

- Эй, лошади! Быстрее! Выше! Папа и мама смотрят, и моя девушка внизу! Давай - давай! Не позорьтесь на этой высоте! Еще!

- Какого дьявола ЭТО лезет ко мне? Оно похоже на молнию... ааааах!

- Ух. Это был Фаэтон в слепом витке на солнечной колеснице.

- Вы все, наверное слышали старую поговорку: только бог может быть един в трех лицах. Так вот, этот миф называется "Аполлон и Дафнис". Да убейте вы эти юпитеры!...

Чарльз Рендер писал главу "Некрополь" для первой своей книги за четыре года - "Недостающее звено человечества". После своего возвращения он освободил себе послеобеденное время каждого вторника и четверга для работы над ней, закрывался в своем кабинете и заполнял страницы хаотическим обычным письмом.

"У смерти множество вариантов, в противоположность умиранию..." - писал он, когда зажужжал интерком коротко, длинно и опять коротко.

- Да? - спросил он, повернув выключатель.

- К вам... посетитель.

Рендер встал, открыл дверь и выглянул.

- Доктор... помоги...

Рендер сделал три шага и опустился на колено.

- В чем дело?

- Едем, она... больна.

- Больна? Как? Что случилось?

- Не знаю. Поедем.

Рендер пристально вгляделся в нечеловеческие глаза.

- Что за болезнь? - настаивал он.

- Не знаю, - повторил пес. - Не говорит. Сидит. Я... чувствую, она больна.

- Как ты добрался сюда?

- Вел машину. Знаю ко-ор-ди-наты... Оставил кар снаружи.

- Я сейчас позвоню ей.

- Не стоит. Не ответит.

Зигмунд оказался прав.

Рендер вернулся в кабинет за пальто и врачебным чемоданчиком. Он глянул в окно и увидел, что кар Эйлин припаркован у самой грани, где монитор освободил его от своего контроля. Если никто не возьмет на себя управление, кар автоматически перейдет на длительную стоянку. Другие машины будут объезжать его.

"Машина так проста, что даже собака может водить ее, - подумал Рендер. Лучше спуститься, пока не явился крейсер. Кар уже, наверное, отрапортовал, что стоит здесь. А может, и нет. Может, несколько минут еще есть в запасе."

- Ладно, Зиг, поехали.

Они опустились в лифте на первый этаж, вышли через главный вход и поспешили к кару.

Мотор все еще работал вхолостую.

Рендер открыл пассажирскую дверцу, и Зигмунд прыгнул внутрь. Рендер втиснулся было на сиденье водителя, но собака уже набирала лапой координаты и адрес.

"Похоже, что я сел не на то сиденье", - подумал Рендер. Он закурил, а кар уже несся в подземном проходе. Выйдя на противоположной стороне, кар на мгновение остановился, а затем влился в поток движения. Собака направила кар на скоростную линию.

- Ох, - сказала собака. - Ох.

Рендеру захотелось погладить ее голову, но, взглянув на нее, увидел оскаленные зубы и решил отказаться от этого намерения.

- Когда она начала действовать необычно? - спросил он.

- Пришла домой с работы. Не ела. Не отвечала, когда я говорил. Просто сидела.

- Раньше такое бывало?

- Нет.

Что могло стрястись? Может, просто был тяжелый день. В конце концов, Зигмунд всего лишь собака, как ему определить? Нет. Он бы знал. Но что же тогда?

- А как было вчера и сегодня утром, когда она уходила из дому?

- Как всегда.

Рендер попытался еще раз позвонить ей, но ответа по - прежнему не было.

- Ты сделал это, - сказала собака.

- Что ты хочешь сказать?

- Глаза. Зрение. Ты. Машина. Плохо.

- Нет, - сказал Рендер.

- Да. - Собака снова повернулась к нему. - Ты хочешь делать ей хорошо?

- Конечно.

Зигмунд снова уставился вдаль.

Рендер чувствовал себя физически приятно возбужденным, а умственно - инертным. У него были такие ощущения с самого первого сеанса. В Эйлин Шалотт было что-то, нарушающее порядок: комбинация высокого интеллекта и беспомощности, решительности и уязвимости, чувствительности и горечи.

"Не находил ли я это особо привлекательным? Нет. Просто это контрпере-дача, черт ее возьми! "

- Ты пахнешь страхом, - сказала собака.

- Значит, меня пугает цвет, - сказал Рендер. - Сверни на другую полосу.

Серией поворотов они замедлили ход, снова перешли на быстрый, опять на медленный. Наконец, кар поехал по узкой части дороги, свернул на боковую улицу, проехал еще с полмили, негромко щелкнул чем-то по приборной доской и повернул на стоянку позади высокого кирпичного жилого дома. Щелчок, видимо, был сделан специальной следящей системой, которая включалась, когда монитор отпускал кар, потому что кар прополз через стоянку, вошел в свое прозрачное стойло и остановился. Рендер выключил зажигание.

Зигмунд уже открыл дверцу. Рендер прошел за ним в здание и поднялся в лифте на пятидесятый этаж. Затем собака прошла по коридору и нажала носом пластинку на двери. Дверь приоткрылась на несколько дюймов. Собака распахнула ее плечом и вошла. Рендер вошел следом и закрыл за собой дверь.

Комната была большая, стены приятно неукрашенные, окраска их скомбинирована ненавязчиво. Один угол занимала большая библиотека пленок; рядом стоял чудовищный комбинированный радиоприемник. Перед окном большой кривоногий стол, вдоль правой стены - низкая софа; рядом с ней закрытая дверь, по - видимому, ведущая в другие комнаты. Эйлин сидела в мягком кресле в дальнем углу у окна. Зигмунд встал возле кресла.

Рендер перешел комнату и достал из портсигара сигарету. Щелкнув зажигалкой, он держал пламя, пока Эйлин не повернула голову.

- Сигарету? - спросил он.

- Чарльз?

- Да.

- Спасибо, да. Закурю. - Она протянула руку, приняла сигарету и поднесла к губам.

- Общественный вызов. Так случилось, что я был по - соседству.

- Я не слышала ни звонка, ни стука.

- Может, вы задремали. Мне открыл Зигмунд.

- Да, возможно, что задремала. Который час?

- Почти 4.30.

- Значит, я дома больше двух часов... Видимо, очень устала...

- Как вы себя чувствуете?

- Прекрасно. Чашку кофе?

- Не откажусь.

- Бифштекс пойдет с ним?

- Нет, спасибо.

- Бикарди в кофе?

- Неплохо бы.

- Тогда извините, я на одну минутку.

Она вышла в дверь рядом с софой, и Рендер мельком увидел там большую сверкающую автоматическую кухню.

- Ну? - шепнул он собаке.

Зигмунд покачал головой.

- Не то.

Рендер кивнул. Он положил пальто на софу, аккуратно сложил его на чемоданчике, сел рядом и задумался.

"Не слишком ли большой ломоть видения я бросил ей зараз? Может, она страдает от депрессивных побочных эффектов - скажем, угнетения памяти, нервной усталости? Может, я каким-то образом вывел из равновесия ее сенсорно - адаптационный синдром? Незачем было спешить. Неужели я так чертовски жаждал описать это? Или я это делал по ее желанию? Могла ли она повлиять на меня, сознательно или бессознательно? или я оказался настолько уязвимым?

Она окликнула его из кухни, чтобы он нес поднос. Он поставил его на стол и сел напротив Эйлин.

- Хороший кофе, - сказал он, обжигая губы.

- Удачная машина, - ответила она, поворачивая лицо на его голос.

Зигмунд растянулся на ковре неподалеку от стола, положил голову между передних лап, вздохнул и закрыл глаза.

- Я подумал, - сказал Рендер, - не было ли каких-нибудь постэффектов в последний сеанс - вроде увеличения синэстезиатических опытов, снов, включающих формы, галлюцинаций или...

- Да, - сказала она ровно - сны.

- Какого рода?

- Последний сеанс. Я видела его снова и снова во сне.

- С начала до конца?

- Нет, особого порядка событий не было. Мы ехали по городу или через мост, или сидели за столиком, или шли к кару - вот такие всплески, очень живые.

- Какие ощущения сопровождали эти... всплески?

- Не скажу. Они все перепутались.

- А каковы ваши ощущения теперь, когда вы вспоминаете их?

- Такие же перемешанные.

- Вы не были испуганы?

- Н-нет. Не думаю.

- Вы не хотели бы отдохнуть от сеансов? Вам не кажется, что мы действуем слишком быстро?

- Нет. Отнюдь. Это... ну, вроде как учиться плавать. Когда вы, наконец, научились, вы плаваете до изнеможения. Затем вы ложитесь на берегу, хватаете ртом воздух и вспоминаете, как все было, а ваши друзья болтаются рядом и ругают вас за перенапряжение - и это хорошее ощущение, хоть вам и холодно, и во всех ваших мускулах иголки. Я, во всяком случае, думаю именно так. Я так чувствовала себя после первого сеанса и после последнего. Первый Раз - он всегда особенный... Иголки исчезают, и я снова обретаю дыхание. Господи, я совершенно не могу остановиться сейчас! Я чувствую себя отлично.

- Вы всегда спите днем?

Десять красных ногтей двинулись через стол, когда она потянулась.

- ...Устала, - она улыбнулась, скрывая зевок. - Половина штата в отпуске или болеет, и я всю неделю напрягала мозги. Я чуть не ползком уходила с работы. Но сейчас все в порядке, я отдохнула. - Она взяла чашку обеими руками и сделала большой глоток.

- Угу, - сказал Рендер, хорошо. Я немножко беспокоился о вас и рад видеть, что причин для этого нет.

- Беспокоились? Вы же читали записи д-ра Вискомба о моем анализе и об испытании в Яйце, как же вы можете думать, что обо мне нужно беспокоиться? Ха! У меня оперативно-полезный невроз, касающийся моей адекватности как человеческого существа. Он фокусирует мою энергию, координирует мои усилия к достижению. Это повышает чувство личности...

- У вас дьявольская память, - заметил Рендер. - Почти стенографический отчет.

- Конечно.

- Зигмунд сегодня тоже беспокоился о вас.

- Зиг? Как это?

Собака смущенно шевельнулась, открыла один глаз.

- Да, - проворчала она, глядя на Рендера. - Он нужен, приехать домой.

- Значит, ты снова водил кар?

- Да.

- После того, как я тебе запретила?

- Да.

- Зачем?

- Я испугался. Ты не отвечала, когда я говорил.

- Я в самом деле устала. А если ты еще раз возьмешь кар, то я буду закрывать дверь так, чтобы ты не мог входить и выходить по своему желанию.

- Прости...

- Со мной все в порядке.

- Я вижу.

- Никогда больше не делай этого.

- Прости.

Глаз собаки не покидал Рендера; он был как зажигательное стекло. Рен-дер отвел взгляд.

- Не будьте жестоки к бедному парню, - сказал он. - В конце концов, он думал, что вы больны, и поехал за врачом. А если бы он оказался прав? Вы должны поблагодарить его, а не ругать.

Успокоенный Зигмунд закрыл глаз.

- Ему надо выговаривать, когда он поступает неправильно, - закончила Эйлин.

- Я полагаю, - сказал Рендер, отпив кофе, - что никакой беды не случилось. Раз уж я здесь, поговорим о деле. Я кое-что пишу и хотел бы узнать ваше мнение.

- Великолепно. Пожертвуете мне сноску?

- Даже две или три. Как по вашему мнению, общая основа мотиваций, ведущих к самоубийству, различна в разных культурах?

- По моему, хорошо обдуманному мнению - нет. Разочарования могут привести к депрессии или злобе; если же они достаточно сильны, то могут вести и к самоуничтожению. Вы спрашиваете насчет мотиваций: я думаю, что они остаются в основном теми же самыми. Я считаю, что это внекуль-турный, вневременной аспект человеческого состояния. Не думаю, что он может измениться без изменения основной природы человека.

- Ладно. Проверим. Теперь, как насчет побудительного элемента? Возьмем человека спокойного, со слабоменяющимся окружением. Если его поместить в сверхзащищенную жизненную ситуацию - как вы думаете, будет она подавлять его или побуждать к ярости в большей степени, чем если бы он не был в таком охраняющем окружении?

- Хм... В каком-то другом случае я бы сказала, что это зависит от человека. Но я вижу к чему вы ведете: многие расположены выскакивать из окон без колебаний - окно даже само откроется для вас, потому что вы его об этом попросите - это возмущение скучающих масс. Но мне не нравится это замечание. Я надеюсь, что оно ошибочное.

- Я тоже надеюсь, но я думаю также о символических самоубийствах - функциональных расстройствах, которые случаются по самым неубедительным причинам.

- Ага! Это ваша лекция в прошлом месяце: аутопсихомимикрия. Хорошо сказано, но я не могу согласиться.

- Теперь и я тоже. Я переписал всю часть "Фанатос в сказочной стране глупцов", как я назвал ее. На самом деле инстинкт смерти идет почти по поверхности.

- Если я вам дам скальпель и труп, можете вы вырезать инстинкт смерти и дать мне ощупать его?

- Нет, - сказал он с усмешкой в голосе, - в трупе все это уже израсходовано. Но найдите мне добровольца, и он своим добровольным согласием докажет мои слова.

- Ваша логика неуязвима, - улыбнулась Эйлин. - Выпьем еще кофе, ладно?

Рендер пошел в кухню, сполоснул и налил чашки, выпил стакан воды и вернулся в комнату. Эйлин не шевельнулась, Зигмунд тоже.

- Что вы будете делать, когда прекратите работать Творцом? - спросила она.

- То же, что и большинство: есть, пить, спать, разговаривать, посещать друзей и не друзей, ездить по разным местам, читать...

- Вы склонны прощать?

- Иногда. А что?

- Тогда простите меня. Сегодня я поспорила с женщиной по фамилии Де Вилл.

- О чем?

- Она обвинила меня в таких вещах, что лучше бы моей матери и не родить меня. Вы собираетесь жениться на ней?

- Нет. Брак - это вроде алхимии. Когда-то он служил важной цели, но теперь - едва ли.

- Хорошо.

- А что вы ей сказали?

- Я дала ей карту направления, где было сказано: "Диагноз: Сука; Предписание: Лечение успокаивающими средствами и плотный кляп."

- О, - сказал Рендер с явным интересом.

- Она разорвала карту и бросила мне в лицо.

- Интересно, зачем это все?

Она пожала плечами, улыбнулась.

- "Отцы и старцы, - вздохнул Рендер, - я размышляю, что есть ад?"

- "Я считаю, что это страдание от неспособности любить", - закончила Эйлин. - Это Достоевский, верно?

- Подозреваю. Я включил бы его в лечебную группу. Это был бы РЕАЛЬНЫЙ ад для него - со всеми этими людьми, действующими, как его персонажи и радующимися этому.

Рендер поставил чашку и отодвинулся от стола.

- Полагаю, что вы теперь должны идти?

- Должен, в самом деле.

- Нельзя ли поинтересоваться: вы пойдете пешком?

- Нет.

Она встала.

- Ладно. Сейчас надену пальто.

- Я могу доехать один и отправить кар обратно.

- Нет! Меня пугает идея пустых каров, катающихся по городу. На меня это будет давить недели две. Кроме того, вы обещали мне кафедральный собор.

- Вы хотите сегодня?

- Если смогу уговорить вас.

Рендер встал, размышляя. Зигмунд поднялся тоже и встал рядом с Ренде-ром, глядя вверх, в его глаза. Он несколько раз открывал и закрывал пасть, но не выдал ни звука. Затем он повернулся и вышел из комнаты.

- Нет! - голос Эйлин вернул его назад. - Ты останешься здесь до моего возвращения.

Рендер надел пальто и затолкал чемоданчик в дальний карман.

Когда они шли по коридору к лифту, Рендер услышал слабый, далекий вой.

В этом месте, как и во всех других, Рендер знал, что он хозяин всего.

Он был как дома в тех чужих мирах без времени, в тех мирах, где цветы спариваются, а звезды сражаются в небе и падают на землю, обескровленные, где в морях обнаруживаются лестницы вниз, в глубину, из пещер возникают руки, размахивающие факелами, чье пламя похоже на жидкие лица - все это Рендер знал, потому что посещал эти миры на профессиональной основе в течение большей части десятилетия. Одним согнутым пальцем он мог выделить колдунов, судить их за измену королевству, мог казнить их, мог назначать их преемников.

К счастью, это путешествие было только из вежливости...

Он шел через прогалину, разыскивая Эйлин. Он чувствовал ее пробуждающееся присутствие повсюду вокруг себя.

Он продрался сквозь ветви и остановился у озера. Оно было холодное, голубое, бездонное, в нем отражалась та стройная ива, которая стала станцией прибытия Эйлин.

- Эйлин!

Все листья на иве разом пожелтели и попадали в воду. Дерево перестало качаться. В темнеющем небе раздался странный звук, вроде гудения высоковольтных проводов в морозный день.

На небе вдруг появилась двойная шеренга лун. Рендер выбрал одну, потянулся и прижал ее. Остальные тут же исчезли, и мир осветился. Гуденье в воздухе смолкло.

Он обошел озеро, чтобы получить субъективную передышку от действия отбрасывания и отражающего удара. Он пошел к тому месту, где хотел поставить собор. Теперь на деревьях пели птицы. Ветер мягко пролетел мимо. Рендер очень сильно чувствовал присутствие Эйлин.

- Сюда, Эйлин. Сюда.

Она оказалась рядом с ним. Зеленое шелковое платье, бронзовые волосы, изумрудные глаза, на лбу изумруд. Зеленые туфли скользили по сосновым иглам.

- Что случилось? - спросила она.

- Вы были испуганы.

- Чем?

- Может, вы боитесь кафедрального собора. Может, вы ведьма? - он улыбнулся.

- Да, но сегодня у меня выходной.

Он засмеялся, взял ее за руку, они обошли зеленый остров, и там, на травянистом холме был воздвигнут кафедральный собор, поднявшийся выше деревьев; он дышал нотами органа, в его стеклах отражались солнечные лучи.

- Держитесь крепче, - сказал он. - отсюда гиды начинают обход.

Они вошли.

- "...с колоннами от пола до потолка, так похожими на громадные древесные стволы, собор достигает жесткого контроля над своим пространством..." - сказал Рендер. - Это взято из путеводителя. Это северный придел...

- "Зеленые рукава", - сказала она. - Орган играет "Зеленые рукава".

- Верно. Вы не можете порицать меня за это.

- Я хочу подойти ближе к музыке.

- Прекрасно. Вот сюда.

Рендер чувствовал, что что-то не так, но не мог сказать, что именно. Все держалось так основательно...

Что-то быстро пронеслось высоко над собором и произвело звучный гул. Рендер улыбнулся, вспомнив теперь: это было вроде ошибки в языке: он на миг спутал Эйлин с Джил - да, вот что случилось.

Но почему же тогда...

Алтарь сиял белизной. Рендер никогда и нигде не видел такого. Все стены были темными и холодными. В углах и высоких нишах горели свечи. Орган гремел под невидимыми пальцами.

Рендер понимал, что что-то тут неправильно.

Он повернулся к Эйлин Шалотт. Зеленый конус ее шляпы возвышался в темноте, таща клок зеленой вуали. Ее горло было в тени, но...

- Где ожерелье?

- Не знаю. - Она улыбалась. Она держала стаканчик, отливающий розовым. В нем отражался ее изумруд.

- Выпьете? - спросила она.

- Стойте спокойно, - приказал он.

Он пожелал, чтобы стены обрушились. Они поплыли в тени.

- Стойте спокойно, - повторил он повелительно. - Не делайте ничего. Постарайтесь даже не думать. Падайте, стены! - закричал он, и стены взлетели в воздух, и крыша поплыла по вершине мира, и они стояли среди развалин, освещенных единственной свечой. Ночь была черна как уголь.

- Зачем вы это сделали? - спросила она, протягивая ему стаканчик.

- Не думайте. Не думайте ни о чем. Расслабьтесь. Вы очень устали. Как эта свеча мерцает и гаснет, так и ваше сознание. Вы с трудом держитесь в бодрствующем состоянии. Вы едва стоите на ногах. Ваши глаза закрываются. Да здесь и смотреть не на что.

Он пожелал, чтобы свеча погасла. Но она продолжала гореть.

- Я не устала. Пожалуйста, выпейте.

Он слышал сквозь ночь органную музыку. В другое время он не узнал бы ее сразу.

- Мне нужно ваше сотрудничество.

- Пожалуйста. Все, что угодно.

- Смотрите! Луна! - показал он.

Она взглянула вверх, и из-за черной тучи вышла луна.

- И еще, и еще...

В темноте прошли луны, как нитка жемчуга.

- Последняя будет красной, - сказал он.

Так и было.

Он вытянул указательный палец, откинул руку в сторону, вдоль поля зрения Эйлин, и хотел коснуться красной луны.

Рука его заболела; ее жгло. Он не мог шевельнуть ею.

- Очнитесь! - завопил он.

Красная луна исчезла, и белые тоже.

- Пожалуйста, выпейте.

Он вышиб стаканчик из ее руки и отвернулся. Когда он снова повернулся к ней, она по - прежнему держала стаканчик.

- Выпьете?

Он повернулся и полетел в ночь.

Это напоминало бег сквозь высокий - выше пояса - снежный сугроб. Это было неправильно. Он усложнил ошибку этим бегом - он уменьшил свою силу, а силу Эйлин увеличил. И это вытянуло из него энергию, высушило его.

Он стоял во мраке.

- Мир движется вокруг меня, - сказал он. - Я - его центр.

- Пожалуйста, выпейте, - сказала она, и он очутился на прогалине, рядом с их столиком у озера. Озеро было черное, а луна серебряная, и висела она высоко, он не мог до нее дотянуться. На столе мигала единственная свеча, и ее свет делал волосы и платье Эйлин серебряными. На лбу Эйлин была луна. На белой скатерти стояла бутылка Конти рядом с широкогорлым винным стаканчиком. Он был полон, и розовые пузырьки пенились по краю. Рендера мучила жажда, а Эйлин была прекраснее всех, кого он когда-либо видел, и ожерелье ее сверкало, и с озера дул холодный ветер, и было здесь что-то, что он должен был вспомнить...

Он шагнул к ней, и его доспехи слегка зазвенели. Он потянулся к стаканчику, но его рука болезненно застыла и упала вдоль тела.

- Вы ранены!

Он медленно повернул голову. Из открытой раны на бицепсе лилась кровь, стекала по руке и капала с пальцев. Броня была проломлена. Он заставил себя отвернуться.

- Выпей, любимый, это излечит тебя. Я подержу стаканчик.

Он смотрел на нее, пока она подносила стаканчик к его губам.

- Кто я? - спросил он.

Она не ответила, но ответило что-то из плещущей воды озера:

- Т_ы Р_е_н_д_е_р, Т_в_о_р_е_ц.

- Да, я вспоминаю, - сказал он, и, повернувшись мысленно к той лжи, которая могла сломать всю иллюзию, заставил себя сказать:

- Эйлин Шалотт, я ненавижу вас.

Мир закачался и поплыл вокруг него, вздрагивая, как от рыданий.

- Чарльз! - взвизгнула Эйлин, и мрак упал на них.

- Очнитесь! Очнитесь! - кричал он, и его правая рука болела и горела и кровоточила в темноте.

Он стоял один на белой равнине, безмолвной и бесконечной, склоняющейся к краям мира. Она испускала собственный свет, и небо было не небом, а пустотой, ничем.

Ничто. И он был один. Его собственный голос эхом возвращался к нему с конца мира: "...ненавижу вас", - говорило эхо, - "... ненавижу вас".

Он упал на колени. Он был Рендером. Он хотел закричать.

Над равниной появилась красная луна, бросающая призрачный свет на всю протяженность равнины. Слева поднялась стена гор, и такая же - справа.

Он поднял правую руку, поддерживая ее левой, вытянул указательный палец и потянулся к луне.

С черных высот пришел вой, страшный плачущий крик - получеловеческий, весь - вызов, отчаяние и сожаление. Затем Рендер увидел его, шагающего по горам, сбивающего хвостом снег с самых высоких пиков - последнего волка - оборотня Севера, Фенриса, сына Локи, бушующего в небе.

Фенрис прыгнул в воздух и проглотил луну. Он приземлился неподалеку от Рендера; его огромные глаза горели желтым огнем. Он крался к Рендеру на бесшумных лапах через холодные белые поля, лежавшие между горами, и Рендер отступал от него, поднимаясь и опускаясь по холмам, через трещины и ущелья, мимо сталагмитов и башенок, под ледниками, вдоль замерзших рек, все вниз и вниз, пока жаркое дыхание зверя не обдало его, и хохочущая пасть не раскрылась над ним.

Рендер увернулся, и его ноги стали двумя сверкающими реками, уносящими его прочь.

Мир отскочил назад. Рендер скользил по склонам. Вниз. Быстрее... Прочь...

Он оглянулся через плечо.

Вдалеке серая тень неслась за ним. Рендер чувствовал, что зверь легко сузит разрыв, если захочет. Надо двигаться быстрее.

Мир под ним зашатался. Повалил снег. Он бежал вперед, к расплывчатому, разбитому контуру. Он прорывался сквозь пелену снега, который, казалось, шел теперь вверх, с земли.

Он приближался к разбитому предмету. Приближался, как пловец - неспособный открыть рот и заговорить из боязни утонуть, так и не узнав.

Он не мог оценить свое продвижение вперед; его несло, как прибоем, к обломкам, и, наконец, он остановился рядом с ними.

Некоторые вещи никогда не меняются. Это вещи, которые давно перестали быть предметами и остались исключительно как никогда не регистрированные случаи вне порядка элементов, называемого Временем.

Рендер стоял здесь и не беспокоился, что Фенрис может прыгнуть на него сзади и съесть его мозг. Он закрыл глаза, но не мог перестать видеть. Сейчас не мог. Большая часть его самого лежала мертвой у его ног.

Раздался вой. Серая тень мелькнула мимо Рендера. Злобные глаза и кровожадная пасть укоренялись в искореженном каре, прогрызая сталь, стекло, нащупывая внутри...

- Нет! Зверь! - закричал Рендер. - Мертвые священны! МОИ мертвые священны!

В его руке появился скальпель, и он умело полосовал сухожилия, бугры мускулов напряженных плеч, мягкое брюхо, веревки артерий.

Рыдая, он расчленял чудовище, часть за частью, и оно исходило кровью, пачкая машину и останки в ней адским звериным соком; кровь капала и лилась, пока вся равнина не покраснела и не скорчилась.

Рендер упал поперек разбитого капота, и тут было мягко, тепло и сухо. Он рыдал.

- Не кричи, - сказала она.

Он крепко ухватился за ее плечо. Рядом было черное озеро под луной Веджвудского фарфора. На их столике мигала единственная свеча. Эйлин держала стаканчик у его губ.

- Пожалуйста, выпейте это.

- Да, давайте.

Он глотнул вина; оно было сама мягкость и легкость. Оно горело в нем, и он чувствовал, что его сила возвращается.

- Я...

- РЕНДЕР, ТВОРЕЦ, - плеснуло озеро.

- Нет!

Он повернулся и снова побежал, глядя на обломки. Он хотел уйти обратно, вернуться...

- Ты не можешь.

- Могу! - закричал он. - Могу, если постараюсь...

Желтое пламя свилось кольцами в густом воздухе. Желтые змеи. Они обвились вокруг его лодыжек. Затем из мрака выступил его двухголовый Враг.

Мелкие камни прогрохотали мимо него. Одуряющий запах ввинчивался в нос и в голову.

- Творец! - промычала одна голова.

- Ты вернулся для расплаты! - сказала другая.

Рендер вглядывался, вспоминая.

- Не платить, Томиель, - сказал он. - Я побью тебя и скую тебя именем Ротмана, да, Ротмана, каббалиста. - Он начертил в воздухе пентаграмму. - Уходи в Клипхот. Я изгоняю тебя.

- Клипхот здесь.

- ... Именем Камаэла, ангела крови, именем воинства Серафимов, во имя Элоима Гебора приказываю тебе исчезнуть!

- Не сейчас, - засмеялись обе головы.

Враг двинулся вперед. Рендер медленно отступал, его ноги связывали желтые змеи. Он чувствовал, что за ним разверзается пропасть. Мир зигзагом уходил в сторону. Рендер видел отделяющиеся куски.

- Сгинь!

Гигант заревел в обе глотки. Рендер споткнулся.

- Сюда, любимый!

Она стояла в маленькой пещере справа. Он покачал головой и попятился к пропасти.

Томиель потянулся к нему. Рендер повалился на край.

- Чарльз! - взвизгнула она, и с ее воплем сам мир качнулся в сторону.

- Значит, Уничтожение, - ответил он, падая. - Я присоединюсь к тебе в темноте.

Все пришло к концу.

- Я хотел бы видеть д - ра Чарльза Рендера.

- К сожалению, это невозможно.

- Но я прискакал сюда, только чтобы поблагодарить его. Я стал новым человеком! Он изменил всю мою жизнь!

- Мне очень жаль, мистер Эриксон, но, когда вы позвонили утром, я сказал вам, что это невозможно.

- Сэр, я член Палаты представителей Эриксон... и Рендер однажды оказал мне большую услугу.

- Вот и вы окажите ему услугу - уезжайте домой.

- Вы не можете говорить со мной таким тоном!

- Могу. Пожалуйста, уходите. Может быть, в следующем году...

- Но несколько слов могут заинтересовать...

- Приберегите их.

- Я... Я извиняюсь...

Как ни прекрасна была была порозовевшая от зари, брызгающая, испаряющаяся чаша моря - он знал, что это вот - вот кончится. Тем не менее...

Он спустился по лестнице высокой башни и вышел во внутренний двор. Он прошел через беседку роз и посмотрел на соломенную постель в центре беседки.

- Доброе утро, милорд, - сказал он.

- И тебе того же, - сказал рыцарь.

Его кровь смешивалась с землей, цветами, травой, брызгала на его доспехи, капала с пальцев.

- Никак не заживает?

Рыцарь покачал головой.

- Я пустой. Я жду.

- Ваше ожидание скоро кончится.

- Что ты имеешь в виду? - рыцарь сел.

- Корабль. Подходит к гавани.

Рыцарь встал и прислонился к замшелому стволу дерева. Он смотрел на огромного бородатого слугу, который продолжал говорить с грубым варварским акцентом:

- Он идет, как черный лебедь по ветру. Возвращается.

- Черный, говоришь? Черный?

- Паруса черные, лорд Тристан.

- Врешь!

- Хотите сами увидеть? Ну, смотрите. - Слуга сделал жест.

Земля задрожала, стены упали. Пыль закружилась и осела. Отсюда был виден корабль, входящий в гавань на крыльях ночи.

- Нет! Ты солгал! Смотри - они белые!

Заря танцевала на воде. Тени улетали из парусов корабля.

- Нет, глупец! Черные! Они ДОЛЖНЫ быть черными!

- Белые! Белые! Изольда! Ты сохранила веру! Ты вернулась! - Он побежал к гавани.

- Вернитесь! Вы ранены! Вы больны! Стоп...

Паруса белели под солнцем, которое было красной кнопкой, и слуга быстро потянулся к ней.

Упала ночь.